Второго декабря знаменитому художнику — скульптору и живописцу Николаю НИКОГОСЯНУ исполнилось 90 лет. Когда-то очень давно он бросил в лицо всесильному Суслову ставшую знаменитой реплику: “Я — скульптор, Плисецкая — балерина. А ты-то что здесь делаешь?” Правда, Николай Нкогосян не любит вспоминать этот эпизод, считает его малозначительным и неинтересным. Зато готов часами говорить о работе над проектом Дворца Советов и Главном здании МГУ. Петр Капица и Шарль Азнавур, Дмитрий Шостакович и Лев Ландау, Анастас Микоян и Майя Плисецкая считали за честь позировать ему. Летом прошлого года маэстро Никогосян наконец получил музейное помещение — целое здание, в котором разместил значительную часть своего творческого наследия. Он и сегодня продолжает творить. В канун 90-летия с юбиляром встретился московский журналист Андрей КАЛАШНИКОВ.
— Я начал работать с шести лет, был пастухом в своей деревне Шаграр. Мой отец владел лучшим магазином мануфактуры во всей округе, имел земли, скот, но у нас все отобрала советская власть. Перебрались в Ереван, и я сразу пошел курьером в контору, которая называлась “Пролеттурист” — платили хлебными карточками. Потом стал наборщиком в типографии. Потом ушел на стройку чернорабочим — там на карточку давали целых полкило хлеба. А по ночам учился в балетной школе и даже два года танцевал в кордебалете Ереванского оперного театра.
— А когда же вы рисовать учились?
— Я был самоучка, рисовал для себя. Но сначала не чувствовал искусство, не любил. Художественный техникум бросил еще на первом курсе, а мои товарищи доучились до конца. И вдруг говорят мне, что едут в Ленинград поступать в Академию художеств. Мне так обидно стало! Ведь я тоже мог бы так!
— И как же решилась эта проблема?
— Сама собой. Моя мама очень любила искусство, в молодости играла в самодеятельном театре. А отец не знал, что я танцую. И она сказала как-то: “Наш сын хорошо танцует в балете, сходи посмотри”. Администратор дал мне для отца билет в первом ряду, сразу за дирижером. Это был спектакль “Фауст”. Я появился на сцене только в пятом акте, в сцене Вальпургиевой ночи. Весь зал в этом спектакле ждет пятого акта, потому что это потрясающее зрелище. Все участники почти что голые. Я изображаю черта, у меня здесь шерсть, здесь шерсть и трусики, из которых торчит хвост. Там очень энергичная музыка, я выскакиваю вперед, к самой авансцене, чтоб папа видел. А он встал с места и к-а-ак плюнет в мою сторону! И пошел из зала. Пришел я домой — он уже пьяный. И говорит: “Или ты бросишь свое обезьянство, или уходи из дома!” Я ему: “Я совсем уеду!” — “Ну, если уедешь — не возвращайся!”
— И вы уехали с ребятами в Ленинград...
— Уехал, надеясь неизвестно на что. Сами посудите: русского языка я не знал — раз, у меня не было денег — два и крыши над головой —- три. Ясное дело, в академию не поступил. Мне сказали: “Есть в Ленинграде средняя художественная школа при академии, сходи, может, возьмут тебя”. Я пришел, там коридор — длинный! — и мне навстречу идет директор школы. Терять было нечего, и, когда мы с ним поравнялись, я подскочил, приставил ему к горлу финку: “Примешь меня в школу?!” Он: “Ради бога, ради бога, пойдемте...” Короче, приняли меня в 5-й класс. Сразу дали общежитие, выдали обувь. Я там занимался только тремя предметами — композицией, скульптурой и рисунком. В первую четверть по всем трем у меня были двойки. Я попросил директора оставить меня еще хоть на одну четверть. Оставили. Во второй четверти я получил уже три тройки. А год окончил с одними пятерками!
— А что же случилось в академии? Вы так стремились туда, а проучились меньше года...
— Я попал на курс гениального скульптора Александра Матвеева. Где-то в мае 1941 года мы занимались в скульптурной мастерской, лепили голую натуру. А я же оканчивал балетную школу и работал все время в движении, прыгал вокруг скульптуры с разных сторон... И мы с одним однокурсником помешали друг другу, повздорили, дело закончилось потасовкой. Ну и Матвеев меня исключил. Я купил билет и 19 июня 1941 года уехал в Армению. О войне узнал в пути.
— Но до Армении вы все-таки доехали?
— Доехал и сразу начал работать. Идет война, сводки с фронта, а у меня каждые 2 месяца новые выставки. Шестеро армянских художников получили специальные брони, и среди них композитор Арно Бабаджанян и я. Одна моя работа, которая называется “Не скажу!”, где изображен мальчик, которого немцы хотят расстрелять, требуют открыть тайну, даже выдвигалась на Сталинскую премию.
— А как вы вернулись в Москву?
— В 1944 году в Москве была декада Армении, и на нее послали 14 моих скульптур! Выставка проходила в Третьяковке, и один из залов занимали только мои работы. Прихожу я однажды в свой зал, а меня смотрительницы зовут: “Иди сюда! Твои работы смотрит замминистра иностранных дел Майский!” Я подошел. Он такой маленький, с усиками, но восторженный: “Великолепно! Я вас поздравляю!” Потом спрашивает: “Как вы живете?” “Плохо”, — отвечаю (а у меня тогда не было ни кола ни двора в Москве, жил в армянском постпредстве). “А работать хотите?” — “Очень хочу”. Майский сказал, что попытается помочь, и дал мне свой домашний телефон. Я позвонил, и он мне сообщает: “Будешь работать с академиком Борисом Иофаном, он берет тебя главным скульптором Дворца Советов”. Я начал получать 10 тысяч рублей, за мной приезжал ЗИМ...
— После Дворца Советов вы участвовали в проектировании Главного здания МГУ.
— У Дворца Советов тогда был фундамент и стояли три этажа. И вдруг выясняется, что вся наша проектная группа, кроме Иофана, будет теперь заниматься новым зданием университета на Ленинских горах. Я стал главным скульптором проекта. Рисовал все макеты, делал эскизы украшения фасадов, устройства площади перед зданием. Потом, когда пошло строительство, меня перевели к Посохину, который тогда строил высотку на бывшей площади Восстания.
— А когда появилось увлечение жанром портрета?
— В 40-е годы. У меня тогда не было мастерской, и я брался за портреты лишь тех, у кого бы мог работать дома. Первым оказался академик Зелинский, знаменитый химик. Я уже заканчивал его бюст, когда у Зелинского в гостях оказался академик Несмеянов. Его жена увидела работу и сказала, что, по ее мнению, нос у портрета получается длинноват. Я зачем-то послушал ее и механически отрезал нос, у меня увеличилась верхняя часть, поднял рот, увеличилась нижняя, все стало несоразмерным, и я со злости разломал бюст. Зелинский тогда мне сказал одну фразу, которая стала потом моим правилом на всю жизнь: “Каким бы ты мастером ни стал, научись вовремя останавливаться!”
— Но портрет Зелинского все-таки состоялся, и эта работа дала вам своеобразную путевку в жизнь...
— Зелинский познакомил меня с академиками Юдиным, Родионовым, Несмеяновым. Я всем им делал скульптурные портреты. Потом были Тарханов, Баграмян, Плисецкая, Азнавур, Рубен Симонов, Петр Капица, Сарьян...
— ...Микоян.
— Это уже гораздо позже. Микоян позировал мне у себя на даче. Анастас Иванович был тогда со мной очень откровенным. Подробно, по моей просьбе, рассказывал об аресте Берии. Но никогда не хотел разговаривать в комнате, всегда выходил для этого погулять.
— А знаменитый эпизод с Сусловым...
— Знаешь, мне очень надоела эта история. Со мной бывали случаи и поинтересней. Вот, к примеру, в 50-х годах собрался первый Всесоюзный съезд художников. К тому времени из эмиграции вернулся великий скульптор Сергей Коненков. Выбирают президиум съезда, и туда входят все те же сталинские художники — Герасимов, Манизер, Вучетич, Томский... Я поднял руку и попросил дать мне слово. “Товарищи! — говорю. — Вы посмотрите, кто сидит за этим столом! Вам не напоминает это “Тайную вечерю” Леонардо? Только там был Христос, Иуда и апостолы. А за этим столом — все Иуды сидят! А Христа я не вижу! Я требую, чтоб в президиум вошел Коненков!” Весь зал встал и зааплодировал. Коненков прошел в президиум, сел в середку, разгладил бороду...
— Вам потом не припомнили эти слова?
— Эти люди не словами говорили, они душили. Съездив в 1956 году на Венецианскую биеннале, я в советские времена так больше нигде и не был.
— Как вам кажется, отчего должен зависеть художник?
— Ни от чего! Первое, что должен сделать художник, — это родиться. А потом рабски учиться всю жизнь! Потребность творить каждого художника как бы жжет изнутри. Он может и обычный обед оформить так, что не вообразишь! Сейчас, когда на скульптуру уже нет сил, мне остались только картины. Но это тот же самый я! Просто раньше живопись у меня была как любовь, а скульптура как жена, которая меня кормила и одевала. А теперь женой стала живопись.
"Новое время"