Последний фильм народного артиста Украины Романа БАЛАЯНА “Райские птицы”, как и все другие снятые им, вызвал повышенный зрительский интерес. Недавно состоялась презентация “Птиц” в Донецке, и вновь режиссер оказался в центре внимания журналистов. Предлагаем интервью Балаяна.
Наш соотечественник-мэтр по-прежнему искренен и откровенен — известность не испортила его, а звездная боzлезнь, которой болеют едва ли не все киношники, даже близко к нему не подбирается...
— Роман Гургенович, а что-то личное есть в фильме “Райские птицы”? Может быть, кто-то из ваших близких был репрессирован или вас ограничивали в творчестве?
— Я рос в горном селе Карабаха, где все меня обожали. Потому что мой отец первым из нашего села погиб на фронте в 1942 году. Я его никогда не видел. Все считали меня сиротинушкой и старались получше накормить. Хотя моя мама работала доктором — одна на пять деревень — и возвращалась домой, увешанная курами, индюшками. У нас никто не пострадал в годы репрессий. Но я был знаком с теми, кто на себе испытал гонения, — Сергеем Параджановым, Виктором Некрасовым (ему пришлось уехать), Стусом (его я знал мало). Я тоже отношусь к тому поколению, мне просто повезло.
— Каким режиссером вы себя ощущаете — русским, украинским или армянским?
— Раньше я говорил: “Я советский режиссер армянского происхождения”. Сейчас говорю: “Я украинский режиссер армянского происхождения”. Точно так же как Булат Окуджава великий русский поэт грузинского происхождения.
— А почему вы не променяли Киев на Москву? Ведь там больше возможностей для творчества.
— Начиная с 1882 года Янковский, Абдулов, Михалков пытались меня насильственно перевезти в Москву. Я замечательно живу в Киеве, он мне очень нравится. У меня там семья, дети. Хотя в Киеве было тяжелее, чем в Москве. В то время даже ходили анекдоты — если в Москве стригли ногти, то в Киеве отрезали пальцы. КГБ всегда был жестче в Украине. В 1992 году позвонил Саша Абдулов и говорит: “Только внимательно выслушай меня. Трехкомнатная квартира в Москве, я сейчас у зама Лужкова”. И тут этот Иван Иванович берет трубку и говорит: “Роман, я знаю, что вы не стремитесь в Москву, но мне рассказывали о вас, нам будет приятно, если вы будете здесь”. И тут Абдулов добавляет, чтобы я зашел в российское посольство в Киеве и сказал, что принимаю российское гражданство потому, что дают квартиру в Москве, а в Киеве жилье за мной сохранится. Если бы я был неизвестным человеком, то, может быть, и согласился. Но я обожаю Киев, приезжайте — покажу. И все же попытки перевезти меня в Москву не прекращаются до сих пор.
— А у вас в семье есть люди искусства?
— Я все делал для того, чтобы мои дети даже близко не подходили к киностудии. Считаю, что это унизительно, когда тобой командуют. Им не нужен актерский труд. Во-вторых — бедность, я начал зарабатывать только в девяностые годы, а раньше был в долгах. Мой сын 13 лет жил во Франции, я его вернул. Его дело там осталось. Сейчас я продюсирую сериалы, которые потом не смотрю, а сын приводит спонсоров.
— В скором времени вы собираетесь снимать новое кино?
— У меня есть сюжет, который даже лучше, чем та картина, по которой меня всегда вспоминают — “Полеты во сне и наяву”. Новый фильм будет наподобие того, но лучше, интереснее — о человеке, который не признает нынешнее время. Правда, по возрасту он моложе меня.
— Вы упомянули о том, что герой новой картины не признает наше время. А что для вас неприемлемо в современной жизни?
— Я люблю деньги, умею их тратить, умею ими делиться. Но зарабатывать любым способом, как это сейчас принято, для меня неприемлемо. И еще, я живу рядом с парком, выгуливаю там собаку и постоянно слышу, как молодежь разговаривает матом. По-моему, это страшно.
— После того как съемки завершены, у вас наверняка возникали определенные чувства к проделанной работе. Менялись ли они на протяжении вашей режиссерской деятельности?
— Да. В картинах, которые я снял до 1986 года, удалось выполнить то, что хотел, на 70 процентов. Потом то ли от возраста, то ли от потери куража получается не то, что хотелось, поэтому последние фильмы я бы переснял.
— Вы в своем творчестве всегда тяготели к классике. Фильмы “Каштанка”, “Бирюк”, “Леди Макбет Мценского уезда” стали вашей визитной карточкой. А что из классики вы бы сняли сейчас?
— Рассказ Чехова “В овраге”, немало и других произведений, достойных воплощения в кино. В 1989 году я должен был снимать в Италии фильм о человеке, который попал в аварию и ослеп. И вдруг он стал видеть самые неудобные для людей ситуации. Однажды на его глазах произошло убийство, но вместо убийцы задержали другого человека. И герой оказался перед выбором: как поступить? Играть должен был Марчелло Мастроянни. “Роман, я так вижу эту роль, я так сыграю, — говорил он мне, — у меня отец был глухой, а мать — слепая”. Я рассказал эту историю Михалкову, а он смеется: “Мне он говорил, что у него отец слепой, а мать — глухая”. Такой фильм я бы снял.
— Что для вас важно в работе с актерами?
— Актер должен верить режиссеру. Я на Люсе Гурченко придумал гениальную формулу. Когда должны были начаться съемки “Полетов”, мне Виктор Мережко и говорит: “Возьми на роль пожилой любовницы Гурченко”. Я возразил, но он уговорил, Михалков меня ей представил. Она прочла сценарий, он ей очень понравился, и тут же Гурченко начинает играть. Вы знаете, как она играет, с ужимками. Показывает роль так, что это вообще никакого отношения к моему фильму не имеет. И отказать ей нельзя — великая актриса, да еще такие люди рекомендовали. И я ей говорю: “Люся, по-моему, это гениально, то, что вы показали. Но если бы я снимал во Франции, я пригласил бы на эту роль (называет известную актрису)”. И мы тут же расстались друзьями. То есть я придумал, что если тебе кажется, что артист талантливей, чем ты, то нужно доказать ему, что ты умнее. Если ты видишь, что артист умнее тебя, то нужно дать ему понять, что ты талантливей. Чтобы актер сыграл то, что нужно, его надо гипнотизировать взглядом, но об этом он не должен знать. Встречаю Михалкова, а он говорит: “Любовь крупным планом нужно снимать под жесточайшим гипнозом”.
— Какие фильмы вам нравится смотреть самому и что бы вы отметили из кинолент о войне?
— “20 дней без войны” — потрясающий фильм. Не могу забыть “Последнее танго в Париже” Бертолуччи. Мне нравится “Андеграунд” Кустурицы, фильмы Антониони, Феллини.
— Что со временем кардинально изменилось в вашем режиссерском почерке?
— До 1986 года я знал, что снимаю, о чем снимаю, что хочу снимать. После 86-го снимаю то, что могу, и, может быть, не то, что очень хочу. А если и очень хочу, то получается как могу. Люди моего поколения с приходом перестройки потеряли почву под ногами. В 86-м я снял “Храни меня, мой талисман”, последний мой фильм, который если и ругают, мне не очень обидно, потому что я не считаю его плохим.
— А как вы оцениваете современное кино — это искусство или бизнес?
— Наверное, ближе к бизнесу. Вообще кино — это искусство и бизнес. Есть скучные фильмы, а есть такие как “Адмиралъ” — хороший коммерческий фильм. Ничего плохого в этом нет. Другое дело, что я не умею снимать такое кино и не стремлюсь.
— Какая награда для вас самая важная?
— Был замечательный педагог и режиссер Михаил Ромм. Он считал, что есть три степени признания: первая — зрителем, вторая — критиками и третья — коллегами. Раньше я тоже так думал. А сейчас наоборот. То есть до 86-го года у меня было признание зрителей, коллег и критиков. Сейчас мечтаю о большом количестве зрителей. Я в таком возрасте, когда мне больше бы понравилось, чтобы был доволен зритель, а не какой-нибудь критик.
Беседовала Марина ПАРХОМЕНКО, "Новое время"