В Великобритании вышел на английском языке сборник стихов Размика ДАВОЯНА. Его представило читателям одно из самых известных и авторитетных издательств - «Arc Publications», специализирующееся именно на поэзии. Книги этого издательства, как правило, быстро раскупаются, потому что в своей деятельности оно действует по принципу - никогда не идти на компромиссы и представлять только истинное искусство. А такой поэзии в мире создается не очень-то и много. Об этом свидетельствует и тот факт, что серия «Видные поэты», которая издает произведения лучших неанглоязычных поэтов из разных стран, существует вот уже 10 лет, а в свет вышли всего 27 книг. 27-й автор в этой серии - Размик Давоян.
Разумеется, идет тщательный и скрупулезный подбор стихов каждого из поэтов. Отбор этот проходит в несколько этапов. Строгие требования предъявляются и к переводам. Книга обязательно рецензируется одним из видных английских поэтов - в качестве предисловия. В случае Размика Давояна это Уильям Херберт.
В доказательство того, какой высокой оценки этого издательства удостоилась созданная в нашей стране поэзия, приведем фрагмент из электронной переписки. В своем ответном письме редактор серии пишет: «Чем больше мы читаем эту книгу, тем больше любим ее. Она чудесным образом пробуждает все то, что, по моему мнению, мы утратили в Западной Европе».
В сборник включены произведения поэта разных периодов - от стихотворений самой первой книги до неопубликованных еще стихов, а также отрывки из поэмы «Реквием».
Переводы сделаны супругой поэта - Армине Тамразян. Как уже говорилось, издательство придает качеству перевода огромное значение - до такой степени, что имя переводчика даже выносится на обложку. По мнению издательства, переводы Армине Тамразян в полной мере сохраняют и передают всю энергетику стихов Размика Давояна.
Остается лишь поздравить нашего поэта, его талантливую супругу-переводчика и всех нас с этим изданием, свидетельствующим о том, что и мы по праву можем сесть за один стол с Гомером и Гете.
Ниже приводим перевод английского предисловия к сборнику.
Гоар САРДАРЯН, "Собеседник Армении"
***********************************************
Предисловие
Не возвышаются крыши,
А восседают на стенах.
И не на земле стоят стены,
А сидят на земле.
Земля же возлежит
На мертвых телах.
Угроза осуждения Орхана Памука в Турции - лишь за его косвенный намек о том, что случилось с армянами в последние дни Османской империи - позволяет нам понять, насколько трудно начать публичный разговор о геноциде. Мы помним запрет Адорно на поэзию памяти, которому, как показывает жизнь, невозможно подчиниться (немецкому философу и культурологу Теодору Адорно приписывают фразу: «После Освенцима нельзя писать стихов».- Ред.). Однако прошедшие сто лет составили эпоху, которая более всех прочих ознаменовалась геноцидами и депортациями, неспособностью сильных разделить свои социальные свободы со слабыми, провоцированием могущественными государствами расовых, религиозных, родовых потрясений ради сохранения своего господства или, выражаясь жестоким языком реального политика, принуждения покоренных к тому каторжному труду, которым создавались империи древнего мира.
К счастью, в мире продолжает создаваться поэзия, которая может говорить от имени личности и народа, нации и рода. По иронии судьбы именно эти довлеющие трагические условия и обеспечивают историческую роль поэзии - как голос личности и общества, который в наших западных обществах неправомерно был передан СМИ или превратился в фильм и роман. Следовательно, когда мы читаем китайские менглонги (поэтическое направление «возвращение (путь) дракона».- Ред.), африканских поэтов Мапандже и Окибона, палестинских поэтов Дервиша и Баргути, армянского поэта Размика Давояна, то мы читаем их не только потому, чтобы узнать новое, но и чтобы утолить ностальгию по этому голосу.
Давоян - сын того поколения, которое было очевидцем застоя и крушения Османской империи, и обрел он известность в эпоху застоя и развала Советского Союза. Ни одно государство не может предвидеть своей гибели. Результатом крушения первого стал геноцид, а развал второго привел к угрозе ядерного уничтожения в годы холодной войны, которое поэт назвал «последним грохотом». Следовательно, в его произведениях рождается травматическая память и напряженное ожидание еще более худшего.
Эти пертурбации приводят к политической хитрости, которую мы видим в неопубликованных и самиздатовских произведениях последнего периода советского общества - начиная от Слуцкого до Айзенберга, но одновременно порождают возврат к эпичности и приближение к Богу путем отрицания - как это мы видим в произведениях Давояна. Он продолжал писать во времена, когда к своему закату двигалась еще одна из крупных культур, грозящая ради сохранения достигнутых ей преимуществ быть еще более опасной. (В стихотворении о Манхэттене, датированном 1979-м годом, у Давояна имеется странное предсказание - «в крыши еще не воткнули?/?Тот красный следящий глаз», призванный удержать вдали самолет, который виделся поэту как «огромная стенающая слепая птица».)
Но самое потрясающее в его поэзии - это то, что она проникнута ликованием: ты испытываешь некий постоянно обновляющийся восторг, возникающий от сочетания исключительной духовной плотности и удивительной простоты поэтического изложения, а также от человеческой способности создавать другую воображаемую жизнь, которая превыше простеньких ответов, даваемых прекрасному и ужасному. Как он сам говорит, откликаясь на известную строку Мэриан Мур «Реальные жабы в воображаемом саду»:
…Но есть ведь свои леса
В голосах, бежавших из леса,
В своих тенях есть прячущиеся звери,
В ладонях похищенные есть мечты,
Есть еще мечты…
(«Заблудший глаз»)
Эта особенная, напряженная меланхолия, которой приправлена его поэзия, берет начало именно в осознании того чуда, которое превращает меланхолию из чувства в произведение. А значит, между редкими намеками («Гладкий блеск ракет» и «Покоящиеся в Турции могилы») мы обнаруживаем могучее владение нематериальной сущностью поэзии, способность поэта создавать то, что Адриан Рич называет «имперсонэ».
…Пещера я
И собственное эхо я
В пещере этой.
Веками подряд я жил как церковь и храм,
Веками подряд от стужи горел
Как церковь и храм,
И во многих-премногих еще горбатых мозгах
Я отождествляюсь со всем,
Кроме себя…
(«С головы до ног»)
Эта способность, энергетически сливающаяся со звуковыми явлениями бессловесной природы (такими, как вода, птицы, дерево на ветру и сам ветер), аллегорически превращаются у Давояна в целенаправленное стремление говорить от имени безгласных («Желтый шелест деревьев… Протяженный и разрозненный, как человеческие думы - одряхлевшие, но прекрасные…») Многие его стихи наполнены отсутствием столь же парадоксальным образом, как и название «Я сейчас не здесь», и своей способностью представлять природные явления в виде аллегорических смыслоносителей бросают вызов нашей способности вчитываться.
Таким образом, Давоян заставляет нас вспомнить применяемую многими поэтами переживших трагедию культур аллегорию переноса, когда слово, которое по тем или иным причинам (в результате ли общественного поведения, или откровенного давления) не может быть высказано, а потому «переносится» в уста «невинного передатчика» (порой неживого предмета или исторического лица) или же произносится аллегорически - скрытно от воспринимающего все буквально опасного читателя. Разумеется, этот метод - всего лишь производное от изначального метода поэзии - движения от личного к общему путем облачения в символическую или образную форму, то есть путем перемещения от образа к символу и прочтения как перехода от сходства к другой смысловой амплитуде.
В переводах поэзии две вещи если не пропадают совершенно, то как минимум смещаются или теряют свою принадлежность. Наиболее явная из них - это музыка оригинала, а не столь явная - контекстная связь с собственным читателем. Там, где существует преграда в виде слабого знакомства с оригиналом, там даже от самого восторженного читателя нельзя ожидать, что он сможет услышать звучание оригинала, а без интимного знания той среды, в которой распространяется, читается или с той же значимостью произносится стихотворение, трудно оценить прямоту (или «непрямоту») слова. Читатель, осознавая, что музыка перевода служит всего лишь заменой, должен всегда избегать отождествлять угол передачи прочитанного со своими национальными читательскими и исполнительскими традициями.
Главной компенсацией, получаемой человеком за утрату музыки, является усиленная связь образа и слова. И произведение Давояна, как это и подобает поэту, основным инструментом которого является преображение, мчится сквозь секунды ошеломительной образной ясности (И холодными пальцами своими?/ Вилка уже царапает тарелку - «Я сейчас не здесь») и выражений, которые, кажется, без всякого усилия колеблются между загадкой и эпиграммой. («Ибо трупы выплакивают пыль» - «Приглашение».) Что же касается формы подхода к читателю, то его поэзия впечатляет как более личностная и более массовая, чем современная ему англоязычная поэзия. Она обращается сверху и одновременно шепчет на ухо, она более спокойна с очевидными общностями и, совершенно очевидно - с тайнами.
Существует одно опасное заблуждение, которое, проявившись порой, вызывает разочарование поэтов, переводчиков и читателей. Это заблуждение, будто поэта или писателя могут понять лишь те читатели, которым и предназначено данное произведение. Те, кто пишет, переводит или с тем же интересом читает, могут оспорить утверждение, что надо все досконально понять. Однако поэзия культур, переживших большую трагедию, всегда подвержена опасности - в том смысле, что может оказаться непонятой всеми теми, кто не ведает об этой трагичной судьбе, и в результате мы будем иметь музыку, которая может быть оценена только внутри этой определенной культуры. Стихи Размика Давояна, кажется, избежали этой судьбы, обретя доступность, убирающую этот барьер, порождая взамен равную и для страдающего, и для ликующего и находя для них обоих голос, указывающий, что все подобные проблемы в конце концов растворяются в поэзии.