Признанному еще при жизни классиком режиссеру Андрею Тарковскому 4 апреля 2012 года могло бы исполниться 80 лет, однако ему было отпущено лишь 54 года жизни. Создателя фильмов «Иваново детство», «Зеркало», «Андрей Рублев», «Сталкер» и «Солярис» не стало 29 декабря 1986 года. Народный артист СССР Сос Саркисян не только работал вместе с Тарковским, снявшись в его фильме «Солярис», но и дружил с ним. Об этой «бурной, но недолгой» дружбе Сос Саркисян написал в своем пронзительном очерке, который мы публикуем с некоторыми сокращениями.
...Получил телеграмму с «Мосфильма»: вы приглашаетесь на съемки картины Тарковского «Солярис». Воспринял новость без особых эмоций. На меня произвело впечатление «Иваново детство», попросту сразил «Андрей Рублев», настоящий шедевр, и, что там говорить, работать с режиссером такого класса - немалая честь, однако в ту пору меня частенько приглашали на разные киностудии, а я с легкомысленным актерским гонором не раз отказывался. И на поздравления друзей отвечал в том духе, что не вижу повода ликовать.
Позднее в Тбилиси другой гений, Сергей Параджанов (мы, помнится, разноплеменной компанией славно полуночничали в гостях у него) сказал, что роль Гибаряна предназначалась ему, у них с Андреем была на сей счет договоренность. Дал, короче, понять, мол, уступил роль мне, и только мне, и то ли жалеет об этом, то ли не жалеет...
Сергей и позже при каждой нашей встрече полушутя напоминал о своем «подарке». Я тоже не молчал, и выходило, что мы, два армянина, подыскиваем предлог произнести лишний раз имя Андрея, повосторгаться им, излить свою любовь. Они были хорошими друзьями, Параджанов и Тарковский...
Фильм уже вышел на экраны, когда где-то в центральной печати на глаза мне попалась недовольная статейка за двумя подписями. Крайне не понравилось авторам мое в ленте присутствие: «В романе С. Лема персонаж по фамилии Гиб-Ариан отнюдь не армянин, непонятно, чего ради надо было превращать его в армянина и отправлять в космос...» Фраза задела меня за живое, я поделился обидой с Андреем. «Великодержавная дурь,- сказал он,- плюнь и разотри. Мне нужен был армянин. Точка».
Как-то меня пригласили на пробы в Ленинград. Сценарий повествовал о спасении во время войны сокровищ Эрмитажа. Главным действующим лицом, естественно, выступал Иосиф Орбели. Грим наложили удачно, получилось очень похоже, и работал я в охотку. Режиссер-постановщик Шустер воодушевился и, не ограничившись одной-двумя сценами, снимал целые эпизоды. Напоследок позвал меня домой, мы беседовали об Орбели, о сложном его характере, о нашем сотрудничестве в будущем. Я вернулся в Ереван уверенный - все в порядке. Не тут-то было... Немного погодя пришло длинное письмо от Шустера. Бедняга просил у меня прощения - руководство возражало против образа, сыгранного мной, ибо сочло, что спасителем национального достояния должен быть русский человек.
Так-то вот. Я оскорбился не столько за себя, сколько за Иосифа Абгаровича, этого титана...
Словом, я лишился замечательной роли, в истории подкорректировали не вполне удобную страницу, а в жизни сызнова утвердили нерушимую дружбу народов.
Шустер был еврей и вряд ли мог отстоять образ армянина, будь тот даже лицом историческим и даже Иосифом Орбели.
Вот и Александру Прошкину пришлось выслушивать упреки, когда он снял меня в «Михайле Ломоносове» в роли опять-таки исторического лица, Феофана Прокоповича: с какой, собственно, стати русского духовного предводителя должен изображать армянин? «Армянин, и никто другой»,- отрезал в ответ Прошкин.
Кому лететь в космос, кому играть в первенстве по футболу, кому его выиграть, кому и что снимать, кому сниматься?.. Политизированная, высушенная, гнусная жизнь.
Словом, приглашение Тарковского я воспринял без особых эмоций, хотя, что там толковать, оно польстило моему самолюбию, ну а коли начистоту, то порядком взволновало. Наконец приспел день отправиться в Москву. Из аэропорта мы двинулись прямиком на студию. Передо мной стояли громадные сложные декорации, в одном из отсеков космического корабля снимали Баниониса. Привыкая к полумраку, взглядом я разыскивал его. Но так никого и не выделил. Объявили перекур, и кто-то со мной поздоровался. Чуть выше среднего роста, поджарый, в глаза не бросается, русское лицо. Человек и человек. Познакомились.
- Как добрались?
- Спасибо, нормально.
- Вас привезли прямо на студию?
- Да,- ответила вместо меня Маша, постоянный ассистент Андрея.
- А что с гостиницей?
- Все сделано,- вновь ответила Маша.
- Перекусили?
«Вот человек,- думаю я,- перекусили, не перекусили, тебе-то что. Ближе к делу».
- Значит, так, Сос Арташесович...- он выговорил мое отчество с трудом. Я перебил: у армян, говорю, отчества не в ходу, зовите меня по имени.
- Вот и хорошо, - сразу согласился он,- но с условием, вы тоже зовите меня на армянский манер, по имени. Роль у вас небольшая, но важная. Гибарян кончает самоубийством, поскольку понимает - нельзя тащить с собой в космос наши земные грехи. Ведь они всюду с нами, куда мы ни пойди, даже в космосе. Ну и совесть к тому же... Да, совесть...
Андрей умолк, чтобы я сказал свое, но мне хотелось послушать его, было любопытно, как Тарковский работает с актерами.
- В космос надо выходить с чистыми руками,- продолжил он.- С чистой совестью... Гибарян, кроме всего прочего, тоскует по родине, и мы постарались окружить его всякой всячиной, которая напоминает ему об Армении, ее церквах и природе. Он и сигареты с собой взял армянские, в отсеке у него ваш «Арин-Берд»...
- Вы бывали в Армении?
Вопрос, боюсь, прозвучал невпопад, и он улыбнулся.
- Не был, но приятели у меня там есть. Начнем?
И ни слова сверх того. Вот и вся его работа со мной. Хотя чего там было рассусоливать? Дальше они колдовали с оператором Вадимом Юсовым: свет, ракурс и прочие киношные дела...
Я часто возвращаюсь мысленно в те дни, припоминаю, что же говорил Андрей. Это ведь верно, еще уткнув рыло в первобытную грязь, человечество знай роет ее, хлюпая, знай рушит божественную планету, земной шар, и народы что бешеные псы, норовят перегрызть друг другу горло, повсюду мерзость, и насилие, и смертоубийство... Во времена, когда страну приводили в восторг и пьянили «подвиги космонавтов», Андрея Тарковского глубоко тревожило, что будет, если мы, нынешние люди, занесем во Вселенную свою безнравственность. Что будет? Поистине вселенская трагедия.
Время многое стерло из памяти, и я затрудняюсь определить, как именно началась наша дружба. Беседовать с Андреем, общаться с ним было радостью. Тонкий в любой мелочи, крупный художник, истинный мыслитель, он увлекал мягкостью в обиходе и твердостью в творчестве.
Брежневская эпоха... Мы что-то сооружали, доставали что-то поесть, а человек - человек-то неприметно (да так ли уж и неприметно?) рушился, терялись последние опоры, которые поддерживали в нас людей, затухали последние путеводные огни, и, предчувствуя мрак, Андрей Тарковский искал и отыскивал непреходящие ценности, тянулся к нам и хватал за руку - дескать, вернитесь, не сгиньте во тьме, загляните себе в душу...
Известное дело, его фильмы не для «широких масс». Интеллигент, Андрей глубоко сознавал свой долг, и его слово, его философские раздумья предназначались интеллигенции. (Как только не принижали, не высмеивали, не попрекали ее в приснопамятные семидесятые!) Как-то мы спорили - не помню о чем, и я сказал: «А ты знаешь, когда у Ренуара усохли пальцы, кисть ему привязывали к ладони, так он и писал». «Интеллигенция, ты ведь о ней говоришь,- это случай особый,- возразил Андрей.- От Сократа до Джордано Бруно во имя истины гибли лишь интеллигенты».
Если Бунин видел самое зарождение охлократии, видел, как немытый сброд с «товарищем маузером» в руке захватывает власть, и, видя это, с ума сходил от бессилия и ненависти, то Тарковский увидел, пережил и сполна вкусил безраздельное господство толпы. Сброд повязал галстук и приобрел внешний лоск, оставшись по сути тем же.
В конце концов Андрей тоже не вынес номенклатурного давления, амбициозного и всесильного бескультурья чиновников от кино. «Погляди на Брежнева - и увидишь глубину пропасти, в которой мы очутились»,- грустно говаривал он.
…Тарковский покинул страну, но вряд ли это избавило его от боли за Россию, ее народ.
Конечно же, фильмы Тарковского - не кино или кино совсем особого рода. Для меня это широкого охвата романы, выразившие кинематографическим языком его личные размышления, поиски, трагедию противоречий. Что до действительности, то Андрей вбирал ее в себя всеми фибрами своего существа, мозгом, и зрением, и кожей. Кожа у него была тонкая, и можно только вообразить, как тяжко ему жилось. Однако ж я никогда не видел, чтобы он бузил, бесился, скандалил. А ведь у него точно случались минуты злости, разочарования, отчаяния, их просто не могло не быть. Такие как он уязвимы, хрупки, мне кажется, Андрей знал это и защищался природной своей культурой и воспитанной им в себе волей.
Мы дружили бурно, но недолго. Когда встретились в Москве последний раз, он выглядел отрешенно, словно пребывал в ином измерении. Сейчас я полагаю, он уже решил уехать из страны и, зная наши порядки, специально старался держать меня на расстоянии.
Дело было на съезде кинематографистов, мы столкнулись в зале.
- Выступишь? - спросил я.
- Будет видно,- безразлично сказал Андрей.- Собственно, чего ради? - добавил он и отвернулся.
Держался он холодно, меня это покоробило, и, обидевшись, я сел подальше от него. Даже не смотрел в его сторону. Вдруг он поднялся, устроился на свободном кресле позади меня, тронул за плечо.
- Что, надулся?
- С чего ты взял? - я сделал вид, будто поглощен очередным выступлением.
Спустя минуту он опять наклонился.
- Сос... Помнишь Разданское ущелье?
- Разданское ущелье? Как не помнить...
- Мы как-никак видели друг друга голышом. В чем мать родила, без одежды, безо всякой там защиты... После этого нам смешно друг друга стыдиться, таиться друг от друга. И все же бывает, когда...
Он вышел из зала. Я ошарашенно смотрел ему вслед, и мне было не по себе. Больше мы с ним не виделись.
Стоял август, в Ереване пекло, духота, вязкий зной, очень мною любимый, улицы вконец опустели. Андрей жил в гостинице «Ани». В воскресенье съемок не было, я пошел к нему. Посидели чуток в ресторане, оба изнывали от жары, разговор не клеился, пить не пилось. «Андрей,- говорю,- поедем-ка в Разданское ущелье, там обнаружили недавно славное местечко, да и попрохладнее будет». Нашли машину, спустились, куда я сказал, и вот те на - река течет в двух шагах от нас, а пекло то же самое. Нехотя перекинулись несколькими фразами, каждый думал о своем, и, рассеянно глядя один на дерево, другой на бегущую воду, без энтузиазма распили бутылочку коньяка «Наири».
Ехать обратно машины не было, пришлось одолевать подъем пешком. Я углядел вдруг исполинского диаметра трубу, из нее прямо-таки потопом лила белая от пены вода. Мы с Андреем переглянулись и, не проронив ни слова, подошли, разделись и полезли под струю. Вот оно, блаженство...
Долго, очень долго стояли мы под струей. Именно что в чем мать родила, безо всякой там защиты, безоружные, бок о бок. Точь-в-точь братья...
- Библейский мир,- сказал Андрей,- Армения... В ее недрах жизнь, я ногами чую пульс... Оттого, должно быть, у вас и земля так тепла, и вода...
Очень холодной, морозной зимой попал я в Москву и в первую голову позвонил Андрею. Договорились встретиться в восемь. Я прихватил с собой коньяку, пять-шесть бутылок разных марок. Если не ошибаюсь, он жил тогда у тещи, в одноэтажном деревянном просторном старом доме, только вот не помню, в каком районе столицы. Квартиру ему дали два года спустя. Я заходил туда раз, она была почти пуста. Андрей купил где-то старинную, порядком обветшалую мебель: большой стол, стулья с высокой спинкой; искусный мастер привел их в божеский вид. Андрей был в восторге.
«Совсем,- говорит,- не торговался. Пришел, посмотрел, назвал цену - моя работа стоит столько-то. Но дело не в этом. Талантливый человек, видел бы ты, как любовно, как тщательно он работал. Поразительно, что такие еще не перевелись...»
Он любил армянский коньяк и по вкусу определял марку: это, разумеется, «Ахтамар», это «Двин». И улыбался, довольный собой. Пил со смаком, сделав глоток, держал коньяк во рту, до конца наслаждался вкусом, и его всякий раз выводило из себя, что я единым духом опустошаю рюмку: «Что же ты творишь, дикий кавказец? Аромат-то какой, почувствуй его, прочувствуй каждый нюанс и не лишай себя этого чуда...»
- Мы-то кавказцы,- отвечал я,- и горды этим, а вот вы чьи будете?
Он рассказал, что есть на Северном Кавказе крепость Тарки, откуда будто бы двести с лишком лет назад его предки перебрались в Россию... И с усмешкой продолжил: «Стало быть, мои предки из ваших краев, но не забывай, они были князья и здесь переженились на дворянках, так что я кровный дворянин...»
…Лариса приготовила закуску. И мы закутили. Кутеж обретал мало-помалу размах... Это была, пожалуй, самая теплая, самая памятная из наших встреч. Изумительная встреча...
Были я да он, и Лариса, любезно и с удовольствием обслуживавшая нас, тоже время от времени выпивала глоток за компанию, но непременно спрашивала у Андрея, не против ли он. Супруги говорили друг с другом на вы, и это выглядело чрезвычайно красиво, как и почтительное отношение Ларисы к мужу.
О чем говорят за рюмкой двое мужчин? Минуло много лет, я, к сожалению, не упомню подробностей, но, ясное дело, борозды тянулись от тоста к тосту, и, отвалив пропаханный слой, мы шли дальше: кино, театр, общественная жизнь, политические порядки; ничего, кажется, не пропустили, влезли во все сферы, слово за слово, соображение за соображением, тут тебе и спор, и лад. Одного только не делали: не пели друг другу дифирамбы.
Он ни с того, ни с сего засмеялся: порою, говорит, ты толкуешь о вещах, о которых я имею понятие, но так, будто впервые про них слышу... С чего бы это?
- Такая у нас земля и вода,- засмеялся в ответ я,- такая история... Нам, армянам, приходится напоминать миру простейшие истины. Христовы заповеди тоже просты, проще некуда, да кто ж их помнит?..
Глядь, а коньяк и кончился, мы даже не заметили. «Что там у нас есть выпить? - говорит Андрей жене.- Неси, такой нынче день». Он соорудил из коньячных бутылок некое подобие пирамиды, поставил между бутылками горящую свечу. Нам, охмелевшим, это показалось куда как красиво. Параджанов тоже делал что-то в этом роде. Оба они во всем искали смысл и все превращали в искусство...
Мы пили и говорили, говорили и пили. Андрей был уже на ногах, развивал очередную мысль, что-то мне доказывал, вышагивал, подергивая усы, вокруг стола - кипящий клубок силы, страстей, идей, кипение во плоти... Мы уже ни крохи не клали в рот, а только пили. В какой-то миг у меня зазвенело в ушах. Я встряхнул головой, нет, говорю себе, нет, взгляни, кто с тобой пьет, он же худей тебя, можно сказать, тощий. А ты как-никак армянин, тебе не к лицу пьянеть, умри, но выдержи до конца...
Андрей и впрямь кипел от эмоций. Снимать кино, говорит, это мое ремесло, мой хлеб, а все кому не лень учат меня, все знают, что и как надо... Выходит, все всё умеют, а я нет. Если так, сами и снимайте, творите, созидайте... И, клубок нервов, при каждом слове рубит рукой воздух. Кстати или некстати я сказал, что «Баллада о солдате» - неплохой фильм, добрый, говорю...
- Не смеши меня,- вскинулся он,- а то помру со смеху. Доброта, чистота... Фальшь, вранье, сопли, все из пальца высосано... Знаешь ли ты, что за штука война? Грязь, кровь, смерть, животный страх, человек там уже не человек и не может им быть. И хватит о доброте, чистоте. Мы не такие, какими себя показываем, мы совсем не то. Придет день, и ты увидишь правду, все мы увидим, до чего докатились...
После «Иванова детства» Андрею долго не давали работать, я знал, что время от времени он из-за денег брался за радиопостановки. Спросил, не помогал ли ему в трудные дни отец, Арсений Тарковский.
Он удивился, помолчал, посерьезнел:
- Отец никогда не знал, что мне туго. Я себе такого не позволял.
Андрей неизменно серьезнел, говоря об отце, даже голос у него менялся - становился гуще, полнозвучней. Об отце говорил, словно читал молитву. Чтил его необычайно, чуть ли не боготворил. Я вдвойне уважал его за это.
Да, мы пили в тот день по-мужски, вряд ли кто другой выдюжил бы эту гонку, пили вдохновенно, до самого донышка, и колени у нас не дрогнули, языки не заплелись, и в голове не помутилось. Изумительный день с изумительным человеком...
Глянули в окно, заря уже занялась. Было шесть утра. Андрей не позволил мне выйти одному, спорить не имело смысла. Оделся, поймал такси и отвез меня в гостиницу.
...Андрей с женой около месяца прожил в Ереване. Баграт Ованесян снимал первый свой фильм, «Терпкий виноград». Тарковский был у него художественным руководителем и участвовал в съемках нескольких эпизодов.
Помню один из них: возвращается герой, без вести пропавший на войне, об этом сообщают его сестре, которую играла Галя Новенц.
- Галя,- предложил Тарковский,- как увидишь брата, сядь где стоишь, опустись на землю...
- И не кинуться навстречу? - удивилась Галя.- Коленки-то подкосились, как бежать? Армянка вряд ли вынесет эту радость...
Мы планировали съездить в Эчмиадзин. Я позвонил приятелю, но машину так и не раздобыли. Ладно, думаю, не везти же человека на автобусе. Вышли, поймали такси. По дороге я объяснил водителю, кого везем, и попросил: если можно, подожди нас там. Водитель промолчал, но в Эчмиадзине терпеливо нас дожидался. Андрея привели в восторг кафедральный собор, хачкары, церковь Гаянэ, он был оживлен, расспрашивал, затеплил свечу. Церковь Рипсиме я оставил на обратный путь, на закуску.
Мы поднялись по лестнице во двор, побыли минуту-другую вместе, и Андрей внезапно попросил оставить его на полчаса одного.
Я спустился к такси, сказал водителю, что придется обождать.
- Все в порядке,- улыбнулся тот,- пойдем, пока то да се, выпьем кофе.
Парень был молодой, словоохотливый, расспрашивал о кино, об актерах; жаль, имя из головы вылетело.
Наконец двинулись в Ереван. Андрей и вообще-то не говорун, и вовсе рта не раскрыл. Ушел в себя, отмалчивался... Почему ему захотелось одиночества, о чем он думал, что испытывал в армянском храме этот русский с головы до пят человек?
Нет, говорю себе, никаких вопросов, оставь человека в покое.
Подъехали к моему дому в Ачапняке, и водитель - он провел с нами добрых три-четыре часа,- не взяв денег, сорвался и погнал с места в карьер. Обернулся и, смеясь, помахал нам рукой...
- Ты почему не заплатил? - полюбопытствовал Андрей.
- Сам, что ли, не видел? Укатил, и все...
- Твой знакомый? Родственник?
- Да нет... Просто уважил тебя, я же сказал, кто ты.
- Вот те на,- поразился Андрей,- ничего не понимаю...
- Чего тут не понять? - сказал я со смехом.- Ты человек искусства, наш гость, а он армянин...
- Мда... С наскоку вас не раскусишь.
Поднялись на четвертый этаж, слегка запыхались и на миг остановились у дверей.
- Ваша Рипсиме - чудо,- сказал Андрей.
...Ресторан «Арарат» в Москве еще не снесли. Пошли компанией пообедать. За соседним столиком пировали денежные парни из Армении. Заказали музыку, само собой, армянскую, пошли танцевать. С ними была русская девушка, веснушчатая пышечка. Танцуя среди них, она неумело подняла руки и словно бы подскакивала.
Хочешь не хочешь, приходилось на это смотреть, и мне невесть отчего было неловко. В чем, собственно, дело, убеждал я себя, люди веселятся...
Андрей кивнул в сторону танцующих и не без горечи хмыкнул:
- Дружба народов...
- Пьяная дружба народов,- добавил кто-то.
- Дружба пьяных народов, - уточнил я.
Посмеялись. А что было делать?
...По-русски в переводе Наума Гребнева только что вышла книга Григора Нарекаци. Подарил ее Андрею, он тут же открыл и углубился в чтение.
- Ничего армянского,- говорит.- Это русская поэзия, а не Нарекаци.
Перед этим я несколько раз читал ему Нарекаци. Он просил: доставь мне удовольствие, почитай, потом переведешь... С книгой в руке он принялся строка за строкой разъяснять, чем его не устраивает перевод. Я слушал и восхищался его языковым чутьем, его познаниями. Был горд, Андрей Тарковский - мой товарищ.
- Скажу тебе кое-что, не удивляйся: Нарекаци - христианин-язычник.
Эта мысль ему понравилась, он часто повторял ее.
После съемок поехали к нам. Почти всей группой, усталые, голодные. Потерпите, говорю, сейчас приготовлю шашлык. Я во дворе, все они - у меня, на четвертом этаже. Андрей поминутно выглядывает с балкона, видно, здорово проголодался. А мясо уже на огне.
- Андрей,- кричу,- спускайся, пусть они там говорят, а ты спускайся.
- Зачем?
- Сказано тебе, спускайся. Да захвати бутылку водки.
Стоим на армянский манер у огня, выпиваем на ногах по стопке и заедаем горячим, обжигающим шашлыком. Раз, другой, третий...
- Слушай,- воодушевляется Андрей,- как же мы прежде ошибались! Я сделал открытие - шашлык надо есть именно так, у огня. Совсем другой вкус. Шашлык это не суп, незачем сидеть за столом. Пускай все идут сюда...
- Оставь их, Андрей-джан, ешь. Отныне так и буду делать для тебя шашлык...
...Ах, если бы ты был жив, Андрей, и обретался в родной своей Москве, и наезжал временами в Армению, и мы, ты да я, стояли с шашлыком и водочкой у разведенного на сухой виноградной лозе огня...
29 декабря 1990 года
Перевод c армянского Георгия Кубатьяна
"Собеседник Армении"