Наши читатели уже знакомы с журналисткой из Москвы Викторией Хан, объехавшей с палаткой, рюкзаком и картой всю Республику Армения, от границы и до границы. ИЦ «Еркрамас» публиковал ее статью «Подари мне каменный цветок». Сегодня предлагаем вниманию читателей очередной материал Виктории, на этот раз посвященный молоканам Армении.
************************
После того, как Екатерина II выслала из страны молокан, о них, вроде как, забыли, а они о себе и не напоминали. Молокане покинули Россию, чтобы сохранить свою веру. Расселившись на территории Армении, эти странные русские приняли главные законы страны: выращивать хлеб из камня и никуда не торопиться. Что касается армян, то они твердо знают три вещи: во-первых, нелюдимые, во-вторых, русские, а в-третьих, изгнанники. Вот уже три века эти «странные русские» живут в Армении и на родину не собираются. Кстати, понять, где же их родина оказалось сложно.
.
По утрам в Ванадзоре холодно даже в самые жаркие месяцы – север страны. Рано утром на улице нет ни бродячих собак, ни дворников, ни торговцев. Рядом, через дорогу, центральный рынок. Утро в самом разгаре – 7.00, а на улице ни одного предпринимателя. Да, в Армении никто никуда не торопится: зачем торопиться, если можно все успевать.
Мартун
Молоканские села находятся в 10-20 км от города. В села ходит автобус неопределенного цвета: то ли грязно - желтый, то ли бледно-оранжевый. Цвет отварной моркови в кожуре. Эти автобусы остались еще с советских времен, как и ржавые вывески «Гостиница», «Аптека», «Универмаг». На лобовом стекле написанная от руки табличка «Фиолетово». Водитель Мартун - армянин лет пятидесяти, с грустно опущенными уголками глаз, седыми кончиками волос и стареющей улыбкой делает долгую затяжку. Над его головой еще одна написанная ручкой табличка: «Проезд 150 драм».
- Знаете, молокане – они нормальные. Но странные. Понимаете, странные: ходят с бородой, не крестятся и не молятся, церкви у них нет, священника тоже. А в Бога верят. Как так? Не понятно, но главное верят. Крепко верят. Со времен Екатерины они здесь живут, а веру не сменили. И себе не изменили. А самое главное, знаете что? У них нет ни капли нашей крови. У них даже вашей крови нет, российской – у них русская кровь. Вы думаете, в России русские живут? Нееет. Настоящие русские люди живут здесь – молокане.
На сегодняшний день в Армении осталось два села, где живут духоборы – Лермонтово и Фиолетово. Остальные села хоть и сохранили русские названия, давно заселены армянами. Русские начали покидать Армению еще в начале 90-х, когда даже из камня не получался хлеб.
- Я знаю, к кому вам надо, - продолжал Мартун, - у меня в Лермонтово есть знакомый хороший – Андрей. Я с ним давно знаком и вам с ним будет интересно.
- Он кто?
- Как кто? Молоканин. Он живет в Лермонтово и вам обязательно надо с ним пообщаться. Я должен вас предупредить: они не любят прессу. Я много раз видел, как они закрывают окна и двери перед камерами. Видел, как с телевидения их снимали на камеру из-за угла. Поэтому вам надо к Андрею. Он любит общаться с журналистами, рассказывать и фотографироваться. Я вас довезу до его дома, а там сами разберетесь.
Лермонтово. Болотины
Пытаясь попасть к Андрею «не знаю как фамилия, но много говорит», я попала в другой дом. К счастью. Я просидела возле дома загадочного Андрея около часа, кутаясь от холода и спасая свои кеды от куриного помета. И первое, и второе было бесполезным занятием.
- Вы кто и зачем вам Андрей? – спросил мужчина, выйдя из двора через дорогу.
-Я хотела у него рюкзак оставить, чтобы деревню посмотреть. Мне сказали можно - сказала я скороговоркой, пока он не захлопнул передо мной калитку и не задернул шторы в окнах.
Начались странности.
- Так заходите, у нас оставьте. Вы надолго? Вот туть и поставьте. Вы извините, у нас ремонт идеть, грязно…
- Вы проходите, я сейчас чайку поставлю – попьете.
За ширмой старая русская печь, у окна большой деревянный стол, старинный комод и большая посуда. Оказалось, это общая черта молоканского быта. Много работаем – много и едим. Большие тарелки, большие ложки, кастрюли.
За считанные минуты на столе появились хлеб, овощи и тарелка горячего супа. С мясом. Мясо – отдельная история в Армении. Несмотря на то, что почти в каждом дворе есть не меньше двух коров с потомством, мясо – непозволительная роскошь. Скотину откармливают к зиме, чтобы потом оптом продать мясо и перезимовать. Или сделать крупную покупку – компьютер или мультиварку. И молокане, и армяне живут в одинаковых условиях.
- Поешьте, а то вы, наверное, замерзли. Смотрю в окошко - вы сидите, я Петю и послала за вами. Только не понятно было – мальчик вы или девочка.
Речь Кати разительно отличается от речи ее мужа – никаких признаков диалекта. Пока Катя суетилась у плиты, Петя рассказывал мне о молоканстве.
Молокане – секта, которая возникла в конце 17 века в России, примерно в то же время, когда в Европе начали появляться протестанты. За отрицание креста, церкви и священства российская императрица изгнала духоборов из России. Молокане рассеялись по всему миру – Кавказ, Закавказье, Ближний Восток, Америка. В России они тоже есть, в основном в Сибири.
- А вы в России не хотите жить?
- А что Россия? Мы граждане Армении. На таких же правах, как и все приезжие там – иностранцы. Вот как и получается: мы – русские, а нам гражданство не дають и вообще не признають людьми. А вот приезжають в Россию те же таджики или киргизы, да даже армяне и через полгода у них российские паспорта. Я жил в Москве. Работал на заводе. Но без гражданства никуда. Ни отношения нормального к тебе, ни жилья, ни нормальной зарплаты. А мы, молокане, в отличие от русских не пьем – работаем.
- Петь, ну ты же тоже русский, - смеется Катя.
- Русский, но с армянским паспортом, значит не русский, - упрямится Петя.
Петя – мужчина лет сорока, смуглый брюнет с карими глазами. Он совсем не похож на голубоглазых односельчан.
- Ну ладно, Петь, поди чайку с нами попей. Мы и здесь, Бог дает, живем, - у Кати приятный мягкий голос, чистая речь и открытое доброе лицо, - Привыкли уже. Родители наши тут жили, а им было тяжелее. Войну пережили. Трудно, тяжело, но жаловаться тоже грех. Вот денежку накопили – ремонт делаем. Сын школу закончит, надо его учиться отправлять. Надо денежку собрать. Старшие дети в России сами стараются, но все равно хочется и им помочь. Молоко-сыр, мясо на рынок отвезем - отложим. Ничего, так потихонечку живем. Кто работы не боится, тот не пропадет.
Все-таки мне странно, почему у Кати речь «очищена» от диалекта. Время приближается к обеду, за окном никого. Даже детворы не слышно. Субботний день – особенный. Все готовятся к воскресенью.
Через полчаса Катя ведет меня через всю деревню в сельскую школу. Село молокан – русское. Грязь, деревянные дома с петушками на крышах и покосившиеся заборы. Катя – учитель русского языка и литературы, вот почему у нее чистая речь. Она слегка накрашена и в легкой косынке.
- Я педагог, мне можно и волосы подстричь немного и подкраситься, я же на люди выхожу. Иногда и брючный костюм надеваю. Деловой.
Пока мы идем в школу, с Катей все здороваются – сельские врачи и учителя всегда самые известные и уважаемые люди. Каждому Катя говорит примерно одно:
- Здаров! В школу иду – вызвали подписать бумаги. А это к нам гостья из Москвы приехала, Орешкина нашего хочет увидеть, Андрея. Кстати, не видали его? У нас не говорят «здравствуйте», - поясняет она мне, - говорят «здаров». Здаров – значит, ты желаешь человеку здоровья, от души. Здравствуйте – слишком официально и грубовато.
- Как же быть со старшими? Неудобно так фамильярно…
- Меня это тоже смущает. Сама понимаю, что со старшими так неловко разговаривать, но так принято, поэтому приходится.
Я успела заметить, что Катя понимает гораздо больше, чем кажется. И слово «приходится» я услышу от нее не раз. Катя - грамотная, мыслящая женщина, вынужденная прогибаться под неизменчивый молоканский мир, иначе здесь не проживешь – община не потерпит.
Люди с нескрываемым любопытством рассматривают меня голубыми глазами, потом неуверенно улыбаются: «Здрасссьте...».
- Вы не удивляйтесь, что на вас так смотрят. Вы все-таки очень необычно выглядите.
Я мысленно пытаюсь встать рядом с молоканкой, которая нам встретилась. В сравнении с ней, в длинной юбке, кофточке, застегнутой под горло и косынке, из под которой вдоль спины вьется коса, я выгляжу как минимум необычно. Коротко стриженные волосы, пять сережек в одном ухе, две - в другом, кольца, браслеты и крест. Дальше джинсы с потертостями на коленках и толстовка.
Катя последовательно проводит меня из класса в класс, самый большой из которых – на двенадцать учеников. На стенах висят плакаты, нарисованные цветными карандашами и красками. Падежи, склонения, таблица умножения – продукт сотворчества детей и учителя.
- Знаете, нашей молодежи сложно очень.
- Почему?
- Нельзя ничего. Наши старики ничего не разрешают. Когда мы были молодыми, у нас клуб был – танцевать ходили. По вечерам собирались компаниями и по всему селу гуляли, с гармонью, песни пели. А сейчас тишина в деревне.
- Зачем клуб закрыли?
- Нельзя. Грех.
- И что молодежь? Не требует?
- Да ничего. Просили открыть клуб – не разрешили: мол, разломают там все. То бы они в клубе все были, танцевали – пели, а это соберутся где-нибудь, в телефонах музыку включат и стоят тихонечко слушают. Разве это веселье для молодежи?! А еще того хуже, пить начинают. По подворотням, тайком.
Все грешны, не в клубе дело. Мы возвращаемся домой.
Орешкин
- Что же нам с Орешкиным делать? – спрашивает Катя то ли у мужа, то ли у мироздания, - нет его нигде. Через все село прошли, все его видели, но нигде его нет. Вам обязательно надо его увидеть. Когда вы его услышите, все поймете.
- Найдеть, - спокойно говорит Петя, - раз приехала, найдеооть.
Орешкин шел мне навстречу. Как в кино. И, как в кино, мы разошлись. Пока я нацеливала объектив, он резво со мной поздоровался и исчез в переулке. Если не судьба, то принцип нас сведет снова. Я уселась на камень напротив переулка, в который свернул молоканин. Ждать.
- Здравствуй, милая, чего тебе?
- А я к вам…- не знаю, что сказать дальше. Передо мной старец. Праведник. Почти святой. Чем-то Петр Мамонов из фильма «Остров». Ну или вообще Петр Мамонов. Орешкин буравит меня голубыми, практически прозрачными глазами. У Андрея огненная длинная борода, растянутая футболка и картуз. На вид ему сорок – сорок пять лет.
- А я ведь тебя первый раз увидел, я убежал. Испугался.
- Почему?
- А ты зачем крест надела, милая? – Орешкин, щурясь, пытается вывернуть мне душу, - не спасет он тебя. Сними его. И кольца свои сними, серьги. Волосы пусть отрастут. Повяжи косынку, надень юбку и молись Господу нашему Иисусу Христу. А это все брось. Это дьявольское. Это не спасет.
Когда говорят, что спасенья не будет от главного - креста, больно. Чувствую, как на глаза наворачиваются слезы. Судя по всему, результат ему понравился:
- А я тебя испугался, в лес ушел. Но в глаза заглянул твои, вижу – добрые. Решил поговорить. Как тебе у нас? Мы же выселенцы, изгнанники. Екатерина нас выгнала. А за что? За веру чистую? За то, что не продались? Не пошли на поводу у священников? А ты знаешь, что они все от дьявола? Бесы в них сидят. За пьянство, за бл…во всех их ждет наказание. Москва – это Содом и Гоморра. Она первая сгинет, когда божий суд настанет, - Орешкин трясет передо мной своей рыжей бородой и щурится. Я заметила, что он предпочитает разговор в форме монолога, - Родители есть?
- Есть, - спокойно отвечаю я.
- Поклон матушке с батюшкой передавай. Своя квартира в Москве или снимаете?
- Снимаем… - вопросы Орешкина стали более приземленными и житейскими.
- А вы не снимайте. Знаешь, что делать?
- Что? – неужели у молоканина есть способ приобретения квартиры честно, без ипотеки, за сносную цену, да еще и в Москве?
- Найди в Москве старушку одинокую. Возьми заботу о ней на себя, а она тебе за это квартиру отпишет. В благодарность. И будешь с родителями там жить с божьей помощью. Иисус учил милосердными быть по отношению к старикам. Пусти милосердие и в свою жизнь, а Господь тебе за это поможет – квартиру получишь. Обретешь крышу над головой для себя и для семьи своей. Будете по вечерам собираться и молиться за общим столом.
Стоп. Нимб над головой Орешкина вдруг растаял. Неумолимо. Молоканский Святой оказался вполне земным практичным человеком.
- Ну да. Так тоже делают…
- И ты сделай. Только из милосердия.
Квартира в Москве в обмен на милосердие. Может, в Москве это называется также?
- А почему вы крест не признаете?
- Ним же Христа мучили. Это же оружие. Орудие убийства, а вы ему поклоняетесь, на шее носите. В церковь ходите. Но недолго всему этому быть. Настанет Суд божий и останутся только истинные дети божии. Это мы, молокане и, возможно, армяне. Мы не зря здесь оказались. Армяне ведь тоже мученики. Над ними турки как издевались, знаешь?
- Про Геноцид? Знаю.
- Вот, милая. Армяне тоже портиться стали, но они верующие. Это их и спасает. Ох, досталось им. Землетрясение было. Это предупреждение. Весь район перевернуло. Спитак под землю ушел. А наши села остались. Лермонтово и Фиолетово выстояли. Нас Господь защищает. И вера нас держит всех вместе. Если бы мы не верили, давно бы уже разбежались, люди они такие, сама знаешь, нужно скреплять.
Когда я пересказывала Кате наш разговор, она, чистя картошку, улыбнулась:
- Да вы не принимайте близко к сердцу, что он говорит. Он умный, общительный… - Катя подыскивает слова помягче, - но…никакой он не старец. Я же говорила, вы все поймете. И за ним грехи есть.
Собрание
Когда я прощалась с Орешкиным, в город ушел последний автобус. Мартун, проезжая мимо, радостно улыбнулся и показал большой палец – все в порядке. Я подружилась с молоканами, он – отработал день.
- А вы оставайтесь у нас ночевать, - предложила Катя, - Куда вы в ночь поедете. Поздно уже. Сегодня баньку затопим, картошечки пожарим. Место у нас есть. А утром, если хотите, пойдете со мной на Собрание.
У молокан нет церкви, равно как и священнослужителей. Собрания проходят каждое воскресенье, рано утром. Пожалуй, это единственный день в неделе, когда жители села могут нарядиться – выход в свет.
- У нас все добровольно, - говорит Катя, - никто никого не принуждает, не заставляет. Не хочешь – не ходи. Но видите как: если не будешь ходить на Собрание или кто-то из твоей семьи, то община насторожится. Помогать не станут. И умершего родственника никто не придет отпевать и оплакивать. Вот мама у меня умерла, пришел пресвитер, отпел. А если бы я не ходила, никто бы и не пришел. Так что приходится ходить. Хотя бы кто-то один из семьи. Вот завтра Петя не пойдет, надо мне идти. А пока мы там будем, Петя пельмешек налепит, придем – пообедаем.
Через все село тянутся люди разных возрастов. Женщины в светлых платьях или юбках, в косынках. Мужчины в рубашках, с русским вышитым поясом, с длинными бородами. То и дело слышится «Здаров».
- Будьте готовы к тому, что все будут смотреть на вас, - предупреждает Катя, мы заходим в дом.
Посередине комнаты стоит большой деревянный стол. За столом сидят самые старшие. Рядом на скамейках сидят женщины – певуньи. Те, кто помоложе, садятся подальше. Мы с Катей устроились в самом последнем ряду у стены – отсюда всех видно. В помещении тихо и душно. На окнах висят кружевные занавески, на полу коврики. Каждый заходящий в дом кланяется старшим: «здаров» и быстро усаживается на скамейку. Мы пришли за сорок минут до начала.
- Если вы устанете или вам не понравится, вы можете встать и уйти, не обязательно сидеть до конца, - предупредила шепотом Катя. Время от времени она наклонялась и шепотом рассказывала о присутствующих. Оказалось, на собрании нет пресвитера. Его вообще нет в селе. Прежний пресвитер недавно умер, а нового не выбрали. На прошлом собрании было выдвинуто несколько кандидатур, но сами кандидаты отказались от поста – слишком большая ответственность. Пресвитер не только ведет собрание, он является старейшиной в общине. К нему идут за советом, за помощью и утешением.
Мне показалось, что мне дурно. Меня окружают люди со светлыми волосами, глазами и в светлой одежде. Старики молчат, молодежь – шепчет. Воздух в комнату практически не поступает. Мой крест лежит в нагрудном кармане рубашки, а я сижу в окружении сектантов. Но это добрые сектанты. Они не приносят жертв, не вымогают деньги и не вербуют заблудших и заблудившихся. Среди стариков начинается суета.
- Решают, кому Собрание открывать – никто не хочет.
У меня начинается тихое раздражение. Пресвитера нет, воскресный день, время начинать. Старики указывают друг на друга, молодняк ерзает. Лично мне хочется на свежий воздух. В комнате душно, никто не торопится, время идет. Наконец, старики начинают петь. Их подхватывают бабушки. После того как пение затихает, поднимается один из мужчин и читает главы из Бибилии. Какую главу читать, определяют старшие: называет номер главы и страницу и читающий приступает. Затем снова начинается пение. Все это продолжается на протяжении четырех часов.
Читают по-разному. Старики громче и бодрее, молодые парни – тихо и невнятно. Некоторые читают по слогам, неправильно расставляя ударение в словах, глотая окончания и «пережевывая» особенно длинные и сложные слова. Безграмотность у молокан не то чтобы приветствуется – она не возбраняется. Ограниченность в знаниях порождает в человеке страх перед самостоятельным выбором, шагом, мыслью, потому человек держится за свою общину. Поэтому она до сих пор и жива. Именно об этом и толковал Орешкин.
Если у парней и есть возможность уехать, то девчонкам сложнее. Поедешь в город учиться – замуж не выйдешь. Община решит, что гулящая.
Таких семей как у Кати, в селах немного. Катя – интеллигентная грамотная женщина. Ей повезло: она и мужа по себе нашла – мыслящего человека, и детей воспитала в этом направлении. Молоканская молодежь в массе своей, впрочем, не сильно отличается от нашей, российской. Часть пытается вырваться из этого круга: учится, рвется уехать хотя бы в Ереван. Другой половине особо много и не надо. Днем работа – скотина, навоз, земля. Вечером – интернет, гулянье до утра. Особенно хорошо, если успели купить пиво.
Катя тоже всегда мечтала жить в городе. Это ей и Петя обещал.
- Иногда так все надоедает: работа, земля, навоз. Я разозлюсь, начинаю Пете высказывать: обещал мне жизнь в городе. А где я теперь? Но Петя не виноват – сначала папа умер, потом мама заболела – пришлось возвращаться. Мама умерла, а тут хозяйство, дом, куда уже уедешь. Так и остались. Ничего. С божьей помощью.
Фиолетово. Аринины
Семья Арининых – классическая семья. Не только в Фиолетово, но, как мне показалось, во всем мире. Семья, состоящая из нескольких поколений, в меру большая, в меру обеспеченная. Сказать, что Аринины нищенствуют нельзя, но они и не миллионеры – середняки. С утра до вечера они трудятся, с перерывом на обед и послеобеденный сон. Завершение работы, ужин за большим столом и отдых. Во дворе у них живут пес Дружок, коровы с телятами, а в подвале - ежи. Они живут в центре села в небольшом доме. Ругаются, мирятся, дуются друг на друга. У деда Петра, старого больного человека, старческие капризы. У Даши, младшей дочери, переходный возраст, а у Леночки, внучки – зубки режутся
- Все на меня шумят нынче, злятся, - не выдерживает под вечер тетя Надя, когда все расходятся по комнатам, - пойдем на скамейку, погрызем, - она засыпает в карман семечки, и мы выходим на скамейку к воротам.
Это удивительная часть сельской жизни – вечернее сидение на скамейке с семечками. Каждый вечер по всей Армении в селах и провинциальных городах жители сидят на скамейках во дворах, парках, скверах. Грызут семечки, играют в нарды. Из соседнего дома выходит близкая подруга семьи – тетя Таня.
- Ой, девки, а чой-то вы, сядите, не работаете, грызете туть? Надек, дай семечек.
- Айда с нами посиди чуток, Танек.
- Не, Надь, пойду. Сейчас оглоеды мои придуть, надо кормить.
Фиолетово разительно отличается от Лермонтово: больше, чище, богаче.
- У нас сейчас появляется то, что в Фиолетово появилось уже лет десять назад, - говорил Петя. Так оно и есть. Фиолетовцы подтверждают: у них и комбайны давно есть, и косилки. Да и дома большие, обустроенные. Не у всех, конечно, – все зависит от материального положения семьи. У Арининых нет ни комбайна, ни косилки – вся работа руками. У молокан большие руки, даже у детей. Люди, веками живущие физическим трудом, не рождаются с руками пианиста.
Об этом селе мне рассказывали как о добровольном гетто. Люди сами себя изолировали от внешнего мира, ни при каких условиях не принимая чужаков. На деле оказалось совсем иначе. В селе люди все более чем общительные, настолько, что проходя через село в дом Арининых, одна из женщин обратилась к тете Наде: «Надек, эт кто?». Тетя Надя не растерялась:
- Племянница жены двоюродного брата Феди, - всю ночь теперь думать будет, кто ты, - смеется удовлетворенная тетя Надя.
Тетя Надя встает в пять утра, чтобы подоить корову перед выгоном на пастбище. Она готовит завтрак, обед и ужин и еще что-то, чем можно удивить и полакомить. Делает сыр и сметану, кормит свою большую семью, пса и ежей в подвале.
Тетя Надя, Катя, тетя Таня – русские женщины в Армении. Настоящие женщины. Они работают наравне со своими мужчинами, рожают детей, хоронят родителей и не ищут лучшей жизни. Хотя, иногда мечтают. Женщины везде остаются женщинами: работящие, иронизирующие тонко и незатейливо одновременно, верные своему дому, мужьям и Богу.
Как небольшая часть России оказалась в Армении и живет до сих пор, так и осталось для меня загадкой. Пока я жила среди них, я подумала, что они – далеко не самая худшая часть России. Стойкие, верные, верующие. Они смогли не утратить что-то очень важное и едва уловимое, чего давно уже нет в России. Мораль? Нравственность? Или нравственность в условиях общемировой морали? Об этих странных русских по всей Армении ходят легенды, мифы и слухи. А на родине, в России, о них знают единицы.
- Где же ваша родина? Здесь или там?
Дядя Федя разводит руками:
- Так мы же русские. Такие же как и вы. Просто ушли из России – вера у нас другая. Нас не выгнали, ты не слушай – мы сами ушли.
Все разъяснила Катя:
- Мы вроде русские, не армяне и с ними не смешиваемся. Но болеем мы за Армению. Наши предки здесь, родители похоронены. Да и нам здесь доживать. За Армению и болеем, переживаем. Может, и дети сюда вернуться наши, внуки. Родная земля, она знаете, так. Где мама с папой похоронены, там и Родина.
Виктория ХАН