Первую часть читайте здесь: http://www.yerkramas.org/2010/01/25/karen-agekyan-gorod-na-zemle-chast-i/
Продолжим нашу попытку рационально осмыслить судьбу армянского населения крупных городов за пределами Армении. В прошлой части мы говорили о том, что развитие капитализма на периферии империй и в колониях запустило процесс «национализации» городов. Этническое большинства региона – той «почвы», на которой в рамках имперской или колониальной политики рос и развивался город, – постепенно приобретало в нем все большее значение. Мы отметили, что «тихое» укрепление в Тифлисе и Баку соответственно грузинского и кавказско-тюркского элемента «почвы» не так било в глаза и не выглядело для империи таким опасным, как бурный экономический подъем армянского населения. Приезжие иностранцы тоже замечали и отмечали в первую очередь роль армян. Как писал итальянский журналист Джузеппе Виллари в книге «Огонь и меч на Кавказе» (1906): «Теперь армян можно найти по всему Кавказу и даже в Европейской России в качестве банкиров, купцов, владельцев магазинов, адвокатов, докторов, учителей, инженеров и служащих. Бакинская нефтяная промышленность во многом создана благодаря предприимчивости армян. В Тифлисе, древней столице Грузии, армяне составляют более трети населения, они обеспечивают и держат в руках всю деловую активность в городе, владеют большинством жилых домов и составляют восемьдесят процентов членов городского совета».
Национальный аспект в эволюции крупных городов невозможно оценить, не выходя за их пределы, не понимая общей картины происходящего. Развитие капитализма пробуждало новые силы, ставило новые насущные задачи. Стремительно росли новые социальные группы, оживало национальное самосознание больших и малых, древних и новых народов. У империй в условиях соперничества держав не оставалось иной альтернативы, кроме срочной модернизации - отказаться от нее означало обречь экономику на отсталость, затормозить стратегически важный рост современных коммуникаций, ограничить возможности перевооружения армии и флота. Сегодня в научном мире никто не оспаривает тесную связь между ростом национальных движений и модернизацией, ее промежуточными результатами и перспективными потребностями. «Национальные движения были одновременно следствием и причиной социальной и политической мобилизации, развития коммуникаций, а также интеграции общества по вертикали через все прежние сословные и региональные границы. Важнейшей предпосылкой этих национальных движений была социальная мобилизация общества в результате распада сословно-феодальной системы. К числу мобилизующих факторов относились освобождение крестьян, индустриализация и урбанизация, распространение грамотности, развитие школьного образования и печати» (Андреас Каппелер, современный немецкий историк, специалист по национальному вопросу в Российской империи).
К концу XIX века только в Российской и Османской империях по ряду объективных и субъективных причин верховная власть оставалась твердо приверженной реальному абсолютизму. Главным врагом самодержавия с началом царствования Александра III стали так называемые «прогрессивные реформы», которые неизбежно двигали империю и общество экономически в сторону капитализма, политически - в сторону либерализма, духовно - в сторону секуляризма и рационализма. С 1881 года начался общий откат от реформ 1860-1870-х годов. В силу неизбежности модернизации была предпринята попытка ограничиться техническим прогрессом в жизненно важных сферах при авторитарном регулировании и контроле.
Тем не менее новые тенденции эпохи имели настолько мощную динамику, что власть не могла противопоставлять себя всем сразу и бороться со всеми. В первую очередь это касалось национального вопроса. Пробуждение национального самосознания есть осознание собственных интересов народа, этноса. Часть представителей элит (как правило интеллигенции, а не тех чей статус был признан центральной властью и сопряжен с привилегиями) достигает определенного успеха в мобилизации широких слоев народа для защиты этнических/национальных интересов в рамках империи либо для отделения от нее с предъявлением прав на свою долю – прежде всего на территорию. В случае государствообразующего народа, чья идентичность во многом сливается с имперской, речь идет об идеологии «национализации» империи. «Мы племя царственное, повелевающее всеми народностями, вошедшими в состав Империи. Именно наше национальное своеобразие, а не чье другое, должно считаться непреложным. Все иные национальности должны быть терпимы как явления временные, подлежащие или усвоению, или вытеснению. Счесть за закон постоянное сожительство разных национальностей в черте одного государства составляет величайшую нелепость, какую можно себе вообразить. (…) Нельзя говорить ни о «подъеме производительных сил государства», ни о «восстановлении военного могущества Российской империи», пока народ и общество разъедаются внутренней враждой, вносимой чужеродными элементами. Если мечтать о благополучных временах, то они явятся не прежде чем вернется наш давно утраченный национальный мир. Как организму, зараженному чужеядными микробами, России прежде всего нужно вылечиться от заразы. Только в здоровых руках что-нибудь значат и трудовой топор, и когда-то победоносный меч», - писал знаменитый правый публицист М.О. Меньшиков в 1910 году. Отметим важное сравнение «иных национальностей» с болезнетворными микробами, заражающими здоровый организм. Эта метафора «заразы», ставшая актуальной на рубеже XIX-XX веков, должна была играть более важную роль в так называемых «континентальных империях», где центр и периферия не отделялись морями и океанами, как метрополия и колонии. Метафора важна еще и тем, что позволяет понять разницу в отношении к разным категориям «инородцев» – более мобильному элементу и более статичному, «туземному» элементу «почвы». Зараза, инфекция, менее опасна там, где она локализована, находится в своего рода «карантине». Гораздо опаснее те микробы, которые циркулируют по кровеносным сосудам, сосредоточиваются в жизненно важных узлах организма. Такими жизненно важными узлами, безусловно, считались крупные городские центры.
Пробуждение наций, с одной стороны, отражает кризис империи, с другой – усугубляет его. В этих условиях имперская власть должна сделать свой выбор и, как правило, делает его в пользу сильнейшего национального элемента. Власть и прежде использовала главным образом этот человеческий ресурс, но теперь она начинает понимать, что традиционного религиозно-династического принципа лояльности уже недостаточно. Она в гораздо большей степени апеллирует к большинству населения, представляя империю достоянием государствообразующего народа, залогом его безопасности и процветания, исторической миссией и пр. «…со вступлением на престол Александра III вся русская внутренняя политика проникается воинствующим национализмом. Вместе с этим центростремительные силы не только русского, но и других народов, создавшие Российскую империю, понемногу сменяются силами центробежными», - писал Дм. Одинец, один из видных историков послереволюционного русского зарубежья. Здесь важно выражение «вместе с этим», поскольку о причине и следствии трудно говорить при параллельном действии процессов, которые взаимно подпитывают и усиливают друг друга.
Власть сознавала опасность полной «национализации» империи - соединения двух противоположных друг другу начал. От лица власти Меньшикову возражал Петр Столыпин: «Имперские идеалы шире: это водительство многих народов к высшим целям, сознанным господствующим народом, под руководством этого господствующего народа». Тем не менее главный выбор был сделан гораздо раньше - общий принцип, ставший девизом двух последних царствований, провозгласил Александр III в борьбе против революции и либерализма: «Россия должна принадлежать русским».
В кризисную эпоху более востребованным оказывается язык, который рисует более четкую и ясную модель реальности. В этом смысле метафора «водительства к высшим целям» ощутимо уступала метафоре «зараженного микробами организма». В книге современного российского историка В.С. Дякина, уже упомянутой нами в первой части статьи, приведен интересный отрывок черновика письма П.А. Столыпина, тогдашнего министра внутренних дел, обер-прокурору Синода П.П. Извольскому на тему избрания преемника покойному католикосу Мкртичу Хримяну. «Это семитическое племя, - пишет Столыпин об армянском народе, - всегда носило в себе зародыши политической анархии. Погубив свою государственность, племена эти, будучи рассеяны по лицу земли, фатально играют роль болезненного микроба на теле всякого здорового племени, их приютившего». Мы видим, как четкая и ясная модель - особенно если она строится на образе конфликта и уже одним этим дает руководство к действию - используется даже теми, кто ее, казалось бы, отвергает. Отметим, что Столыпин не стал применять метафору ко всем инородным элементам, но ограничился «рассеянными по лицу земли» племенами, определив их как «семитические».
(Сразу хочу ответить на возможные сомнения читателей: стоит ли тиражировать такие высказывания об армянах. У нас есть давняя традиция собирать другие, положительные, отзывы. Но нация – не гувернантка, которой нужно предъявить рекомендации прежних хозяев для поступления на новую службу, не юная девушка, которая страстно жаждет нравиться и готова разрыдаться, услышав краем уха, что кто-то не считает ее столь уж очаровательной. Нации приходится вести борьбу за лучшее будущее, поэтому она неизбежно сталкивается с негативом – это свидетельство того, что она еще жива, а не кормится в «доме престарелых». Нужно спокойно принимать негатив к сведению, учитывать независимо от того, насколько он соответствует действительности.)
Итак, армянский народ, подавляющее большинство которого проживало тогда на родине, в Армении, Столыпин считал «рассеянным по лицу земли». Как мы убедимся ниже, таково было мнение не только министра внутренних дел империи. «Рассеяние» есть перевод греческого слова «диаспора». Постулируя разрыв связи между народом и его родной почвой, всегда можно использовать образ «хозяина», давшего «чужаку» приют в своем «доме», со всеми вытекающими отсюда последствиями взаимоотношений этих двух фигур. Какие факторы позволили трактовать армян как диаспору, когда громадное большинство армян составляло патриархальное, тесно связанное с землей крестьянство?
Во-первых, как известно, везде на Армянском нагорье, в том числе в Восточной Армении, коренное армянское население на протяжении многих веков подвергалось вытеснению и «разбавлению» курдами, анатолийскими турками, кавказскими тюрками и пр. В связи с давним отсутствием армянских государственных образований границы Армении фактически оказались размытыми, постепенно стиралась разница между собственно Арменией и прилегающим ареалом расселения армянского народа, смешанного с картвелами в Тифлисской губернии, кавказскими тюрками - в Елисаветпольской, понтийскими греками (в том числе отуреченными) - в Трапезундском вилайете, турками - в Эрзрумском, курдами - в Ванском. Это действительно создавало общее впечатление «рассеяния» и постепенно нивелировало разницу между отношением разных вилайетов и губерний к Армении, которая в политическом смысле давным-давно ушла под землю.
Вот что писал знаменитый армянофил лорд Брайс об армянах в Османской империи (особенно интересны оценки расселении армян за пределами Армянского Нагорья):
"Путешественник, въезжавший в Турцию по Восточной железной дороге из Центральной Европы, должен был столкнуться с армянами уже в Филиппополе (совр. Пловдив. – К.А.) в Болгарии, затем в Адрианополе, первом османском городе по ту сторону границы. Посетив какой-нибудь из меньших городов Фракии, он бы обнаружил большую часть местной торговли и бизнеса в армянских руках, а по прибытии в Константинополь ему предстояло убедиться, что армяне составляют один из важнейших элементов Османской империи. (…) Когда он пересекал Босфор и исследовал пригороды на азиатской стороне пролива, он даже мог вообразить, что армянское население империи численно равно турецкому. На берег Мраморного моря выходили цветущие армянские села (…) Только в Адабазаре численность армянского населения составляла 25 000. За Адабазаром, однако, армянский элемент сокращался, и тот, кто следовал по Анатолийской железной дороге через Малую Азию к конечному пункту в северных отрогах Тавра, должен был почувствовать, что путешествует через преимущественно турецкие земли.
В важных пунктах железнодорожной линии, таких как Афьон Кара-Хиссар или Конья, имелись колонии армянских ремесленников, лавочников и предпринимателей, но здесь проживало столько же греков, а турки и в городе, и в деревне превосходили всех по численности. Но как только вы пересекали Тавр, армяне снова выступали на передний план. Они в такой же степени чувствовали себя дома на равнине и прибрежной полосе Киликии, как и на побережье Мраморного моря, и на Босфоре. Адана, Тарс и Мерсин со своими армянскими церквями и школами имели тот же вид армянских городов, как Адабазар или Измид; и если в этой точке путешественник оставлял проезжую дорогу и продолжал свой путь вверх на северо-восток, в Киликийское нагорье, он впервые оказывался в стране, почти исключительно армянской, где отмечал самый высокий процент армянского населения по сравнению с другими районами Турции – до тех пор пока не попадал в Ван. Но этот густой пояс армянских деревень быстро заканчивался, когда вы оказывались на юго-восточной стороне и вступали на край месопотамского амфитеатра - здесь вы достигали границ Армянского Рассеяния. В окраинных городах – Мараше, Айнтабе, Урфе, Алеппо - имелись армянские форпосты, но как только вы углублялись в месопотамские степи или сирийскую пустыню, вы попадали в Арабский мир и оставляли Армению позади. (…) В Ангоре армяне были снова заметным элементом, и чем дальше вы двигались на восток, тем большими становилась их численность и социальная значимость. За Кизил-Ирмаком (Галисом) в санджаке Кесария и вилайете Сивас они составляли подавляющее большинство городского среднего класса. Мощнейшими центрами армянской национальной жизни в Турции были города Марсован, Амасия, Зила, Токат, Шабин Кара-Хиссар и сам город Сивас или такие маленькие местечки, как Талас или Эверек в окрестностях Кесарии. Во всем этом регионе турки и армяне были равномерно сбалансированы, турки в деревне и армяне в городе, и пропорции были такими же, как в зоне ривьеры по побережью Черного моря – в Самсуне, Керасуне и Трапезунде, хотя здесь с ними смешивались другие расовые элементы – лазы и греки, а также передовые отряды курдов. (…)
Любой, кто следовал по этому маршруту через горы, через Гюмушкане и Байбурт к Эрзеруму, должен был увидеть мало изменений на первом этапе своего путешествия по сравнению с вилайетом Сивас. Это были те же турецкие деревни и армянские города при некотором возрастании армянского элемента в сельской местности, кульминацией оказывалось преобладание армянских деревень в долине Эрзрума".
Переходя от неармянских территорий империи и периферийных частей Армении к ее сердцевинным заевфратским землям Брайс отмечает: «Западная часть Турции, которую мы описывали до сих пор, была более или менее обжитой страной, где был установлен некоторый порядок (…) Пересекая Евфрат, вы попадаете в край незащищенности и страха. Крестьяне и горожане существуют из милости, власть принадлежит кочевнику, вы вступили во владения Курда. Эта незащищенность была хроническим состоянием самой Армении (…)». Мы не будем приводить пространное описание автора, ограничимся только резюме: «Накануне катастрофы 1915 года этот регион за Евфратом был кладовой смешанного населения и разнообразных форм социальной жизни».
О российском Закавказье Б. Ишханян писал: «Армяне – единственный из всех местных народов Закавказья, который находится в самом неблагополучном положении относительно численной разбросанности и территориальной раздробленности – неблагополучном прежде всего с точки зрения национально-общественной консолидации и интересов национально-культурного прогресса. А в нынешний победный момент самоопределения наций эта раздробленность неблагоприятна также с точки зрения защиты гражданских прав и успешного решения серьезных политических проблем».
Только редкие исследователи, специально занимавшиеся изучением Армении, отдавшие этому много времени и сил, как Генри Линч, который исходил ее вдоль и поперек, опубликовав два объемистых тома своих путевых записок, имели возможность ощутить и зафиксировать принципиальную разницу: «Армяне, будучи коммерческим и промышленным, а также земледельческим народом, распространились за естественные пределы своей страны, притягиваемые развивающимися промышленными центрами. Здесь они составляют ценный и все возрастающий контингент городского населения, - признает Линч и тут же добавляет. - Но только по ту сторону горных хребтов, отделяющих Армянское нагорье от остального Закавказья, мы чувствуем, что находимся на армянской почве. По всему протяжению от Ахалкалак и Александрополя на северо-востоке до Егина и Харпута на юго-западе возвышенная область армянских плоскогорий носит скорее отпечаток индивидуальности армянского народа, чем всякого другого».
Второй фактор, тесно связанный с первым. Меньшая или большая армянская диаспора издавна существовала в близких и отдаленных от Армении странах и регионах, в том числе в Крыму, Западной Украине, Северном Кавказе, которые вошли в состав Российской империи. «Имидж» народа представлял в первую очередь именно мобильный, преимущественно городской элемент, в отличие от «незаметного» крестьянского большинства на Армянском нагорье, которое срослось, практически слилось с ландшафтом и в большинстве случаев, по признанию наблюдателей, ограничивалось самым необходимым из-за привычного столетиями чувства незащищенности, прежде всего перед вооруженными кочевниками и произволом их вождей. Продолжив цитату из Линча, мы зримо увидим документальный и одновременно символический образ:
«В беспредельном просторе армянских ландшафтов, где синие озера разбросаны по безлесным желто-бурым равнинам, на волнистой поверхности которых мягкие бугры сменяются холмами, а холмы - длинными склонами отдаленных снежных вершин, слабая нотка человеческого существования совершенно теряется. Но едва ли в этой стране найдутся захолустная долина или одинокий островок, которые бы не привлекали толпы паломников к какому-нибудь прекрасному монастырю, воздвигнутому еще во времена армянских царей и сохранившему вживе историю армянского народа. Плодородная почва по большей части возделывается армянскими крестьянами, жилища которых похожи на большие муравьиные кучи и еле заметны в ландшафте. Весь механизм той небольшой цивилизации, которой обладает эта страна, создается армянами. Язык, который вы чаще всего слышите, - несколько жесткий для слуха армянский язык; легенды и исторические воспоминания, связанные с великими произведениями природы, по большей части армянского происхождения. В области армянского плоскогорья, границы которого мы определили в этой книге, армянский народ почти вдвое многочисленнее всех остальных наций».
Чуть ниже Линч добавляет новые штрихи к характерному облику Армении: «Через печальный ландшафт вьется маленькая речка и пробегает белая линия дороги. Здесь и там по краю воды или за неправильной береговой линией усыпанного гальками русла маленький фруктовый сад или клочок огорода, засеянного картофелем, образует пятно зелени, резко выделяющееся на светлом фоне окрестностей. Но где же селения? Ведь должны же здесь где-нибудь жить поселяне, собирающие эту скудную жатву и вспахавшие эти темные клочки земли. Для этого они выбирают откос холма или подъем небольшой возвышенности; виднеются одни только двери и фасад их жилищ, задняя же сторона, как погреб, врыта в поднимающийся грунт; надо подойти очень близко к такой деревне, да еще при дневном освещении, чтобы заметить в ней присутствие человеческого элемента».
«Но могут сказать: почему так мало слышно об армянах, которые живут на своих родных местах? – ссылается Линч на общественное мнение Великобритании. - Разве они не составляют только горсточку среди массы своих соотечественников, рассеянных по Оттоманской империи и обитающих в столице или больших городах Малой Азии?» Патриархальная замкнутость, отсутствие дорог в гористой местности, бедность, анархия кочевников, привыкших терроризировать и грабить безоружное население и тех, кто проезжал по этому обширному региону, - все это, как правило, вынуждало судить заочно, опираясь на сведения из третьих рук, создавало впечатление малочисленности населения. Оценочные данные об армянском населении так называемых «восточных вилайетов» отличались не менее сильно, чем данные о численности населения в труднодоступном бассейне Амазонки. Там, где статистика была достаточно точной, как, например, в Российской империи, доминировали стереотипы, отвечающие политическому моменту. Данные переписи 1897 года, по которым число армян (вместе с членами семьи) в аграрном секторе составляло 71,4% к общей численности народа в границах империи (для русских – 71,6%), без членов семьи – 48,1% (для русских – 47,3%), оставались сухими, абстрактными и мало кому интересными цифрами. Армянин уже давно представал перед миром либо в лице предприимчивого купца, способного забраться сколь угодно далеко, либо в качестве горожанина в космополитических центрах - Константинополе, Каире, Баку, Тифлисе. Редко кто из внешнего мира, кроме назначенных чиновников и направленных солдат, добирался до Вана или Муша, не говоря уже о горных Сасуне, Зейтуне, Карабахе, Сюнике. В своих путевых заметках о Константинополе (1878 год) итальянский писатель де Амичис пишет о местных армянах: «Нет ничего воинственного или героического в их внешнем виде и нраве, но раньше дело, возможно, обстояло иначе. Те части Азии, откуда они прибыли, сейчас населяют люди одного с ними происхождения, с которыми, как говорят, они имеют мало общего». Типичный случай образованного и любознательного европейца, у которого нет даже самых общих представлений об армянах в Армении.
Уже в 1880-х годах Раффи хорошо осознавал это обстоятельство и его последствия. «Путешествуя по Востоку, европеец в большинстве случаев оставляет в стороне деревни и предпочитает города (…), - отмечал он в романе «Искры». - Чужестранец никогда не останавливается в доме крестьянина или ремесленника-армянина, которые выкладывают перед божьим гостем все, что имеют, они своей патриархальной простотой могли бы очаровать иностранцев. А если и случается им заходить к армянам, то непременно или к государственным чиновникам или к подрядчикам и богатым купцам. Чиновник или подрядчик не осмелятся плохо отозваться о правительстве, которое поит и кормит их. А купец, как и везде, своекорыстен, он безучастен и равнодушен к общественным бедствиям. Как на беду, европейцам приходится сталкиваться лишь с армянами-купцами, и потому у них, словно гвоздь в голове, засело превратное понятие, будто армянский народ состоит сплошь из купцов. Этот гвоздь и по сию пору не удается вытащить из головы европейца, убедить его, что на Востоке, там, где живут армяне, процветают ремесла и земледелие, что именно они, трудолюбивые армяне, угнетены и трудами своих рук кормят ненасытных угнетателей…».
Осенью 1895 года при обсуждении тактики продолжения национально-освободительной борьбы после организованной султанским режимом резни в «восточных вилайетах» один из лидеров Дашнакцутюн Симон Заварян в своих письмах объяснял необходимость перенесения активности в Полис (Стамбул): «С учетом отдаленности Еркира (Армении. – К.А.), отсутствия там корреспондентов, местонахождения Высокой Порты в Полисе, присутствия здесь 100 тысяч армян-переселенцев, сосредоточенных в одном месте, в самом городе, мне кажется, что здесь 10 усилий и 10 рублей, пущенных на дело, дадут больше отголосков, чем 100 усилий и 100 рублей в глухих местах. (…) Работайте здесь, здесь все удобства для работы – державы близко и риск сравнительно мал, общество быстрее и точнее составляет представление о происходящем, а из внутренних областей голос совершенно не доходит. Одним словом, сделанное здесь дело быстрее привлечет внимание, потребует меньше жертв».
Об армянском народе на его Родине общественное мнение в Европе, России, Америке впервые узнавало только после резни и погромов. То есть парадоксальным образом узнавало ровно в той мере, в какой армянское население истреблялось и изгонялось. Пик этой информированности пришелся на 1918-1922 годы, когда постепенно открылась вся правда о Геноциде.
Третий важный фактор, к которому мы вернемся чуть ниже: реальный потенциал общественной, политической, экономической, финансовой, культурной, научной и т.д. жизни армян давным-давно был вытеснен за пределы Армении и в количественном, и в качественном отношении. Не только в том смысле, что неформальная «столица» восточных армян находилась в Тифлисе, а западных – в Стамбуле (Полисе). Важно помнить, что армянскую науку продолжительный период времени двигали почти исключительно мхитаристы в Венеции, что уникальную торговую сеть по всему миру, единственную в истории армянского предпринимательства, создали купцы из числа армян, переселенных шахом Аббасом в предместья Исфахана, в Нор-Джугу, помнить об огромных временных разрывах в развитии армянского книгопечатания, армянской прессы и т.д. в диаспоре и в Армении.
Если говорить более конкретно о взгляде российского государства на рубеже веков, можно расширить перечень факторов, позволявших представлять армянский народ оторванным от почвы.
Для империи важный аспект связи с землей представляли отношения административной власти и земельной собственности. Вступив в Закавказье, империя не нашла здесь армянских политических образований – только грузинские полунезависимые царства и мусульманские ханства (в т.ч. Эриванское, Нахичеванское, Карабахское и Гянджинское на территориях Восточной Армении). Даже в землевладельческой знати армяне составляли чрезвычайно малую долю. Дворянство было главной опорой монархий, и этот сословный принцип всегда оставался в силе - даже тогда, когда это сословие утратило былое экономическое значение. В поле зрения В.С. Дякина попала всеподданнейшая записка императору от декабря 1895 года главноначальствующего гражданской частью на Кавказе С.А. Шереметева: «Обращает на себя внимание крайняя задолженность грузинских землевладельцев и обеднение высшего дворянского класса. В 1866 году грузинским дворянам была сложена половина долга бывшему закавказскому приходу, а остальная рассрочена (…) Считает очень нежелательным переход их имений в руки торговцев из армян, (…) учитывая, что грузины являются «весьма важной опорой государственной власти в крае». Здесь совершенно очевидно типичное для того времени противопоставление двух значимых элементов - грузинского и армянского, дворянского и торгового. Противопоставление той прочной опоры, которую необходимо усиливать и поддерживать, и того чересчур динамичного начала, которое необходимо всячески ограничивать. Анализируя сотрудничество с нерусскими элитами на протяжении столетий в масштабах всего государства, современный немецкий историк Андреас Каппелер справедливо резюмирует: «Простейшим для России было сотрудничество с такими элитами, которые по своему социально-политическому положению были подобны русскому дворянству, то есть представляли собой оседлое, владеющее землей, военное сословие. Их кооптировали в состав российского наследственного дворянства».
Продолжая перечень факторов, упомянем и о том, что большая часть Армении и армян оставались в пределах Османской империи, что давало возможность при желании представлять армян в Российской империи осколком народа, находящегося в иностранном подданстве. Нуждаясь в лояльном, инициативном, трудолюбивом христианском элементе, империя в первое время после присоединения сама активно организовывала переселение в российскую Восточную Армению армянского населения с соседних территорий – перемещаясь чаще всего из Армении в Армению, оно тем не менее уже не воспринималось властью как коренное. Вдобавок в пору резни и погромов при Абдул-Гамиде II в регион уже самостоятельно прибыло множество беженцев – из пограничных армянских вилайетов можно было бежать только в российское Закавказье. О том, как это интерпретировалось на рубеже веков, можно судить по статье М.О. Меньшикова «Для кого воевала Россия» (1911), которая представляет собой яркое проявление идеологии «национализации» империи:
«…разве было время, когда наша политика объявляла себя не национальной? Я такого времени не помню. И в суровый век Николая I, и в более мягкое царствование Александра II, и тем более - в одушевленную русским чувством эпоху Александра III русская политика всегда делала вид, что она строго национальна, до такой даже степени, что самое сомнение в этом показалось бы тогда преступным. Но в самой действительности под флагом прекрасных намерений все время шла политика глубоко антинародная, поражающая исторические интересы нашего племени.
Хотите доказательств - вспомните политику, приведшую нас к банкротству в Финляндии и в Западной России. Именно после окончательного покорения финляндцев и поляков они стали укреплять на нашей земле свои политические позиции, причем при потворстве из Петербурга достигли успехов невероятных. То же было на третьей, крайне важной, нашей окраине - на Кавказе. То же идет теперь и в Туркестане. Утвердившись между двумя материками, Россия далеко выдвинула свои редуты, но не заметила, что эти редуты постепенно наполнялись внутренними врагами и вместо крепости служат уже причиной слабости нашей, источником острых тревог и расходов».
Кто же этот «внутренний враг»? Далее по тексту автор возмущенно повествует о заселении Кавказа «за казенный счет» «инородчиной, враждебной России», в первую очередь армянами, число которых он, конечно, гиперболизирует. Особое негодование вызывают у него армяне, бежавшие из Османской империи во время абдул-гамидовской резни.
«Во время восстания турецких армян (1893-1894), подавленного с суровой жестокостью, установилось сплошное бегство этого племени в наши края. Тогдашний кавказский главноначальствующий граф Шереметев просил правительство о выдворении самовольных переселенцев, но турки, знакомые с армянами в течение веков, не принимали их обратно, и русское правительство добродушно махнуло на них рукой. Новый главноначальствующий князь Голицын в 1897 году насчитал уже около 100 000 самовольно вторгшихся армян, но и его хлопоты о выдворении их были безуспешны. Тогда у нас поступили весьма патриархально - велели турецким революционерам записаться в русское подданство и на этом покончили. Естественно, что и у турецких, и у персидских армян разгорелись глаза на казенные русские земли. (…) Не в древние времена, а в ближайшие к нам десятилетия мы собственными усилиями и на наш народный счет создаем у себя армянское царство, которое на юге обещает быть столь же беспокойным, как созданная нами же (под псевдонимом Финляндии) маленькая Швеция - на севере. (…) Вы видите, что к дележу древней Колхиды, завоеванной тяжелыми жертвами русской нации, приглашен был всевозможный инородческий сброд и на пятерых инородцев всего лишь одному русскому бросали кость... Вы видите, что высшая власть все время о чем-то мечтала, а низшая все время устраивала родных человечков, особенно армянской крови... Россия завоевала для себя и для своего потомства благодатное царство - а хитрые людишки отвоевывали его и, увы, уже, кажется, совсем отвоевали!»
Надо отдавать себе отчет, что это ни в коем случае не частное мнение маргинальной личности. Скорее сам автор старается представить свои слова «гласом вопиющего в пустыне» - стандартный публицистический прием драматизации. На самом деле в 1890-х годах времена всеобщего романтического сочувствия угнетенным христианам остались позади, и печать с разными вариациями, но в целом негативно относилась к «армянским бунтовщикам» против «законной» имперской власти Высокой Порты. Конечно, в 1906 году вышел в свет «Армянский вопрос» либерала Амфитеатрова, некоторые далекие от политики деятели науки и культуры приняли участие в литературно-научном сборнике «Братская помощь пострадавшим в Турции армянам» (1896, второе издание 1898). Этот сборник как раз предназначался для того, чтобы представить общественности альтернативное мнение, и недаром на его титульном листе изображался пашущий землю армянский крестьянин. Как писал один из авторов сборника А.Н. Сазонов: «В русской печати почти одновременно стали появляться и сведения об избиениях армян в Малой Азии, и необычно резкие нападки на этот народ. Чем достовернее становились сведения о неслыханных истязаниях, от которых гибли тысячами и старики, и священники, и женщины, и дети, тем нападки некоторых органов прессы на какие-то присущие армянам нетерпимые особенности становились едче».
Подобных кампаний по отношению, например, к грузинам или кавказским тюркам в дореволюционной центральной печати не было никогда ни при каких обстоятельствах. Цензурный контроль над прессой того времени, отсутствие прессы оппозиционной позволяют говорить об этих нападках как подкреплении недвусмысленной политической линии власти.