Охранное письмо не спасло семью Филобозяна: турецкие башибузуки не умели читать
В стремительно движущемся времени начала XXI века, обгоняя и тесня друг друга, заявляют о себе новые писатели, продолжающие богатейшие традиции мировой литературы предыдущих столетий. Один из безусловных лидеров в этой гонке талантов — американец греческого происхождения Джеффри Евгенидис со своим романом “Средний пол” (2002). Эта история гермафродита, появившегося на свет в результате кровосмесительной связи родных брата и сестры, очень быстро оказалась в числе лучших ста мировых бестселлеров. В 2003 году роман получил Пулитцеровскую премию. Но большую славу Евгенидис снискал, когда знаменитая американская телеведущая Опра Уинфри презентовала “Средний пол” как одну из своих любимых книг, которую “предпочтительнее читать летом во время отдыха на пляже”.
Казалось, Евгенидис потакает вкусам массовой аудитории. История семьи с генетической мутацией в роду — это как раз то, что может расшевелить интерес даже самого пресыщенного читателя. На самом деле “Средний пол” — глубокое, изысканное, мастерски выписанное повествование о судьбе греческих эмигрантов, бежавших во время греко-турецкой войны и обосновавшихся в Америке. Герой романа гермафродит Калл Стефанидис пытается идентифицировать себя в социальном и генетическом смыслах, и с этой целью реконструирует историю своей семьи, мысленно перемещаясь из начала 2000-х в 1922 год в турецкий город Смирна, где все и началось, а точнее, закончилось.
“В конце лета 1922 года моя бабка Дездемона Стефанидис предсказывала не роды, а кончины, в частности, свою собственную. Она была на своей тутовой плантации высоко на склоне Олимпа в Малой Азии, когда ее сердце без всяких предупреждений внезапно начало давать сбои. Она отчетливо ощутила, как оно остановилось и сжалось в комочек. А когда она выпрямилась, оно снова заколотилось с бешеной скоростью, пытаясь выпрыгнуть из груди. ...Осознав происходящий в ней переворот, Дездемона и превратилась в то, чем она оставалась до конца своей жизни — в глубоко больного человека, заключенного в абсолютно здоровом теле. ...Она вышла с плантации и в последний раз посмотрела на тот мир, с которым ей предстояло проститься на следующие пятьдесят восемь лет”.
Уроженцы маленькой греческой деревни близ Бурсы родные брат и сестра, а по совместительству будущие дедушка и бабушка Калла Левти и Дездемона Стефанидис теряют родителей во время греко-турецкой войны и волею судеб попадают в горнило кровавой резни в Смирне.
“Маленький Париж Востока” — так называли Смирну в начале ХХ века. По численности населения, состоящего в большинстве из христиан, это был второй город Османской империи. Турецкие войска ворвались в Смирну в сентябре, нескольким более 90 лет назад, сразу после отступления греческой армии. Сначала был вырезан армянский квартал, потом начались массовые погромы и убийства христиан. Описывая события в Смирне, Евгенидис ведет две взаимодействующие повествовательные линии: линия брата и сестры Стефанидис и линия армянского доктора Нишана Филобозяна. Доктор Филобозян, в отличие от семьи Стефанидис, не собирается покидать Смирну: “Смирна — моя родина”. Кроме того, он надеется на так называемое “охранное” письмо следующего содержания: “Сим письмом подтверждается, что 3 апреля 1919 года доктор Нишан Филобозян излечил Мустафу Кемаля от дивертикула, вследствие чего Кемаль-паша со всей почтительностью рекомендует обращаться с доктором Филобозяном уважительно и препоручает его опеке любого, кому он сочтет нужным предъявить это письмо”. “Дивертикул”, от которого лечил пашу Филобозян, был всего лишь банальным похмельем. Кемаль был хроническим алкоголиком. Он и умер, не дожив до шестидесяти лет, от тяжелого цирроза печени.
“Доктор Филобозян запер за собой входную дверь, плечом проверив крепость замка, и двинулся мимо закрытых магазинов и захлопнутых ставен армянского квартала. Помедлив у пекарни Берберяна, он задумался над тем, вывез ли Карл свою семью из города или они прячутся на чердаке, как и его домочадцы. Уже пять дней они находились в добровольном заточении: доктор Филобозян бесконечно играл с сыновьями в шахматы. Роза и Анита читали сборник сценариев, который он прихватил для них во время своего посещения американского предместья, а Туки денно и нощно стояла у плиты, потому что только едой можно было заглушить тревогу. На двери пекарни висело объявление “Скоро откроемся” и портрет Кемаля — решительного турецкого военачальника в каракулевой шапке и с меховым воротником: из-под его изогнутых бровей пронзительно смотрели голубые глаза. Доктор Филобозян отвернулся и двинулся дальше, приводя себе доводы, в соответствии с которыми не следовало вывешивать этот портрет. Во-первых, как он всю неделю убеждал свою жену, европейские силы никогда не позволят туркам занять город. Во-вторых, даже если это и произойдет, присутствие в порту военных кораблей не позволит туркам устроить резню”.
Зарево пожара занималось над Смирной, когда линии Филобозяна и Левти Стефанидиса, параллельно развиваясь, пересекаются в одной из точек города: Филобозян помогает раненому и голодному греку, дает ему денег на хлеб. Тем временем пламя пожара постепенно поглощает город, и доктор Филобозян наконец достигает своего дома.
“Доктору Филобозяну не пришло в голову, что изуродованное тело, через которое он переступил на улице, это его младший сын. Он увидел только, что дверь его дома открыта. Войдя в прихожую, он остановился и прислушался. Вокруг была тишина. Медленно, не выпуская из рук саквояжа, он поднялся по лестнице. Свет горел, и гостиная была ярко освещена. Туки ждала его на диване. Голова ее была запрокинута назад, словно она заливалась смехом, открывая рану, в глубине которой поблескивало дыхательное горло. Степан сидел за столом, и его правая рука, в которой он держал охранное письмо, была пригвождена к столешнице кухонным ножом. Доктор Филобозян сделал шаг и поскользнулся, только тут заметив кровавый след, тянувшийся в коридор. Он прошел по нему до спальни и там обнаружил своих дочерей. Они нагие лежали навзничь. Груди их были вырезаны. Рука Розы была протянута к сестре, словно она пыталась поправить серебряную ленту на ее голове”.
Охранное письмо не спасло семью Филобозяна: турецкие башибузуки не умели читать.
“Средний пол” является произведением, соединившим в себе множество жанров: он трагичен и комичен одновременно, это и широкое эпическое полотно, и тонкий психологический роман, есть в книге и сказочные мотивы, есть и тема путешествия. Наконец, “Средний пол” — это плач по утраченному, по тому, без чего можно жить, и даже жить хорошо, но целостности и высшей гармонии не обрести уже никогда.
“Не помню, говорил ли я, что летом улицы Смирны были уставлены корзинами с лепестками роз? Упоминал ли я, что все жители этого города владели французским, итальянским, греческим, турецким, английским и голландским языками? А рассказывал ли я о знаменитых смоквах, которые доставляли сюда караванами верблюдов и выбрасывали прямо на землю, так что женщины втаптывали их в соленую воду, а дети садились на эти кучи, чтобы справить нужду? А упоминал ли я о том, что зловоние смешивалось с куда как более приятными ароматами миндаля, мимозы, лавра и персика и что на Марди Гра все надевали маски и устраивали изысканные обеды на палубах фрегатов? Я хочу напомнить обо всем этом, потому что все это происходило в городе, не принадлежавшем ни одной стране, так как он объединял в себе все страны, а также потому, что если вы отправитесь туда сейчас, то увидите лишь современные небоскребы, безликие бульвары, огромные фабрики с потогонной системой труда, штаб НАТО и надпись, гласящую “Измир”...”
“Гяурская” Смирна превратилась в турецкую Смирну”, — писал в своем дневнике видный армянский общественный деятель доктор Карапет Хачерян, чудом избежавший смерти в Смирне.
С начала XVIII века Смирна являлась крупным армянским культурным центром. По состоянию на 1914 год, в городе публиковалось около 40 периодических изданий на армянском языке, действовали женские гимназии Месропян и Рипсимян, частные школы. У армянской общины Смирны было четыре церкви, национальная больница и театр. В 1922 году от всего этого осталось одно пепелище...
Брату и сестре Стефанидис удалось спастись. Спасли они также против его же воли обезумевшего от горя доктора Филобозяна.
“Пожар продолжался еще в течение трех дней и был виден с расстояния в пятьдесят миль. Моряки ошибочно принимали поднимавшийся дым за гигантский горный кряж. ...Уничтожение Смирны не сходило с первых полос в течение двух дней, пока его не затмило дело Холлса — Миллн (тело протестантского священника Холлса было обнаружено в спальне привлекательной хористки мисс Миллн). Полковник военно-морского флота Соединенных Штатов Марк Бристоль, обеспокоенный сохранением американо-турецких отношений, выпустил пресс-релиз, в котором утверждал, что “при том что количество погибших вследствие убийств, пожаров и казней определить невозможно, их общее число не превышает двух тысяч”. Американский консул Джордж Хортон назвал большую цифру. Из четырехсот тысяч христиан, проживавших в Смирне до пожара, к первому октября осталась ровно половина. Хортон ополовинил эту цифру и назвал число погибших в сто тысяч”.
Из дневника доктора Хачеряна: “На иностранных судах, стоявших у берега, хорошо различимы нацеленные на нас кинокамеры, фиксирующие наши мучения. Эти люди и их коллеги всего лишь сторонние наблюдатели. Они отказывают в убежище даже тем, кто сумел доплыть или добраться на лодке, демонстрируя тем самым свою политическую нейтральность. Цивилизация, гуманизм, христианство превратились в пустые слова... Разительный контраст нашим отчаянным крикам о помощи и творящимся в темноте пристани преступлениям представляют яркое электрическое освещение французского транспортного судна и доносящиеся оттуда звуки музыки: там уже несколько дней снимается любительский фильм о мучениях жителей Смирны. Только в этом и проявилось внимание цивилизованных Европы и Америки к беженцам — вместо материальной и военной помощи, в которой мы так нуждались...”
На пароходе, плывущем в Америку, родные брат и сестра Стефанидис вступили в брак. Осиротевшие раньше времени, потерявшие родину, одинокие и отчаявшиеся, они бросились в объятия друг друга в буквальном смысле слова, хотя и понимали, что нарушают тем самым нормы морали и законы божьи. Катализатором этого противоестественного союза стала резня — не менее противоестественное явление в истории человеческих отношений. В Америке новоявленные супруги обустраивают свой быт, рожают детей и очень быстро ассимилируются.
Обрел относительный покой и Филобозян. Он продолжал заниматься врачебной практикой и до конца жизни оставался семейным врачом семьи Стефанидис.
Все, казалось, шло хорошо, пока в один прекрасный день во втором американском поколении семьи Стефанидис не рождается девочка с редкой генетической мутацией как следствием совершенного много лет назад инцеста, приведшей к тому, что Каллиопа медленно превращается в мужчину — Калла. Постепенно Калл Стефанидис приходит к выводу, что причины происходящих в нем необратимых физиологических процессов нужно искать в прошлом. “Я тогда еще не понимал, что жизнь направлена не в будущее, а в прошлое, заставляя человека двигаться в сторону детства, в тот период времени, когда он еще не родился, пока он не достигает единения с усопшими. ...В этой жизни мы растем вспять”. “Прошлое не умирает и это даже не прошлое”, — утверждает Евгенидис, построивший свое произведение как своеобразный дифирамб великой силе прошлого, довлеющей над каждым из нас. Гендерная метаморфоза девочки Каллиопы в мальчика Калла была обусловлена метаморфозой национальной, когда христианская Смирна (слово женского рода) превратилась в мусульманский Измир (мужской род). Новое американское поколение семьи Стефанидис отвернулось от своего прошлого, но однажды оно вернулось к ним в зловещем, противоестественном виде как расплата за забвение. Символично, что особенности физиологии новорожденной Каллиопы не заметил по причине близорукости тот самый доктор Филобозян, так же как и Стефанидисы, стерший из памяти всяческие воспоминания о Смирне. “Доктор Филобозян никогда не вспоминал Смирну и тут же уходил, если кто-нибудь при нем заговаривал о ней. Он никогда не говорил о своей первой жене и убитых детях. Может быть, поэтому ему и удалось выжить”. Лишь один член семейства Стефанидис помнит свое прошлое и им живет. Дездемоне Стефанидис отпущена долгая жизнь - она носитель родовой информации, потребность в передаче которой жизненно важна. Это она прервала порочную возможность рождения генетических мутантов, хирургическим путем лишив себя репродуктивной функции. Она рассказала Каллу о родине его предков, о резне, объяснила причину странных изменений в его организме. Она единственная свято хранила верность национальным греческим традициям. “Дездемона пускает в ход свое секретное оружие и достает веер, ...на передней стороне которого написано “Зверства турок”, а ниже более мелкими буквами конкретизировано: во время погрома 1955 года в Стамбуле были убиты 15 греков, изнасилованы 200 гречанок, разгромлено 4348 магазинов, уничтожено 59 православных церквей и осквернено захоронение патриархов. У Дездемоны было шесть таких вееров — полный коллекционный набор. Каждый год она посылала в Константинопольскую патриархию пожертвования, после чего через несколько недель получала очередной веер, свидетельствовавший о геноциде, а на одном из них даже оказалась фотография патриарха Афинагора на развалинах разгромленного собора. Обмахивание веером превращалось у Дездемоны не просто в слабое шевеление кистью, а в движение всего тела, зарождающееся где-то глубоко внутри между желудком и печенью, где, по ее убеждению, находился Святой Дух. ...Движения веера Дездемоны ощущались по всему дому — от них скатывалась пыль по лестнице, трепетали занавески, и у всех пробегала дрожь по коже. По прошествии небольшого времени возникало ощущение, что весь дом находится в режиме гипервентиляции”.
“История — это дурной сон, который надо стряхнуть”, — заметил как-то любимый писатель Джеффри Евгенидиса Джеймс Джойс. Стряхнуть не получится, считает Евгенидис: забыть свою историю — значит уничтожить себя.
Ева КАЗАРЯН, "Новое время"