У него есть приказ — проверять подозрительных. А это значит — всех чёрных. Потому что все чёрные, и ему плевать, армянки они или узбечки — шахидки и шахидские б…и. И если он ещё раз увидит их на «его» станции, будет только хуже. Да, мимо шли люди. Никто не вмешался. Даже в тот момент, когда девушка закричала: «Помогите!»
Мародёрство заложено в человеческой природе. Иначе как объяснить, что после трагедий происходит вспышка, эпидемия нравственных уродств. Пафосно? Для меня — нет.
Две молодые девушки, армянки, шли по переходу метро. Их остановил милиционер и попросил предъявить документы. Девушки показали паспорта. Молодой милиционер долго листал страницы, молчал, связывался с кем-то по рации. А потом начал как бы в шутку коверкать их фамилии. Одна из девушек шутки не оценила и попросила сержанта, а милиционер был сержантом, вернуть документ и попридержать язык. Вторая, глядя в наливающиеся кровью и стекленеющие глаза сержанта, лихорадочно набирала телефон мужа. В следующее мгновение милиционер одним движением ударил одну по руке, выбив телефон, а вторую — локтем в лицо. Всё это сопровождалось отборным матом, в потоке которого слово «понаехали» было единственным печатным. Пока одна девушка вытирала второй кровь с лица и растирала синеющую на глазах руку — сержант был весом под центнер и на силу удара не жаловался — работник милиции «доступно» (его выражение) объяснял им, что они могут куда угодно жаловаться и что ему ничего не будет. Потому что у него приказ — проверять подозрительных. А это значит — всех чёрных. Потому что все чёрные, и ему плевать, армянки они или узбечки — шахидки и шахидские бляди. И если он ещё раз увидит их на «его» станции, будет только хуже. Да, мимо шли люди. Никто не вмешался. Даже в тот момент, когда девушка закричала: «Помогите!»
Я знакома с одной из этих девушек, той, которой разбили лицо. Знакома и с её мужем, нашим коллегой-журналистом, который готов был убить этого мента. Он добился того, чтобы сержанта уволили. А если бы он не был журналистом, сержант сейчас был бы уже в другом чине, с другим масштабом вседозволенности. Это случилось после «Норд-Оста».
Сколько лет прошло… Эта девушка до сих пор не пользуется ТОЙ станцией метро. Не может. Начинает задыхаться.
Я шла из местного магазина домой. В пакете болтались детский творожок, влажные детские салфетки, бутылка минералки… Буквально у подъезда меня остановил милиционер.
— Документы.
— У меня нет с собой. Я только в магазин выбежала.
— Придётся пройти со мной, — сказал милиционер. Обычный такой мужчина, с пузиком и испариной.
— Послушайте, я здесь живу. Москвичка. Давайте поднимемся, я вам все документы покажу. Или у консьержки спросите, она подтвердит, что я здесь прописана, — я ещё пыталась улыбаться.
— В отделении разберёмся, — сказал он.
— Не пойду я ни в какое отделение, — меня начало трясти, — между прочим, вы не имеете права.
Я сорвалась на истерику. По-женски. По-бабски. И считаю, что это нормальная реакция в такой ситуации, когда тебя дома ждёт ребёнок, а ты стоишь с пакетом и заискиваешь перед милиционером, который отлично понимает, что ты ни в чём не виновата.
— Я — русская. Волосы крашеные! Вы всех брюнеток останавливаете?
Дальше я кричала про права человека, про беспредел, требовала, чтобы он назвал мне свою фамилию, имя и отчество.
И тут его как будто переклинило. В голове переключился регистр.
— Я тебя сейчас в обезьянник посажу, и ты там мне будешь показывать, где ты крашеная, а где — нет. Умная очень, да?
Он наклонился ко мне и шипел в ухо. От него несло п?том и гнилью изо рта.
Меня затошнило. Я вдруг поняла, что веду себя, как жертва: опускаю глаза и молчу, боясь неверным словом спровоцировать этого монстра, которого уже понесло. Меня спас, и это не просто образное выражение, сосед. Генерал. Он выгуливал своего любимого пса. Генерал был пьян, но в форме — это означало, что они опять поругались с женой. Пёс засунул нос мне в пакет.
— Фу, — дёрнул генерал пса и кивнул мне.
— Здравствуйте, — сказала я.
— Вы чего тут? — генерал остановился.
Милиционер буркнул что-то невнятное и пошёл прочь. У меня ещё несколько дней после этого тряслись руки, и я боялась выйти на улицу. Это было после взрывов на улице Гурьянова.
Это всё не так больно и переживаемо. Непереживаемо другое. Моя приятельница позвонила с просьбой написать текст. Она — русская, её муж — грузин. Сын носит фамилию отца. На уроке учительница рассказывала детям про террористов.
— А как они выглядят? — спросила девочка.
Учительница замешкалась, но быстро нашлась:
— Как наш Гоша.
Это было после Беслана. Гоша — Георгий — стал в классе изгоем. С ним никто не хотел разговаривать. Он отказывался ходить в школу и плакал, укрывшись с головой одеялом. Моя приятельница, мама Гоши, пошла в школу и устроила скандал. Учительница провела ещё один урок, на котором объяснила, что Гоша — не чеченец, а грузин, и что детей в Беслане убивали люди, на которых Гоша, конечно же, не похож. После этого дети от Гоши шарахались.
Мальчика пришлось переводить в другую школу.
Сегодня мой сын пришёл из школы и с порога спросил:
— Мам, а кто такие шахидки?
Я заплакала. Дети не должны задавать такие вопросы. Они должны спрашивать, почему с неба капает дождь... Пафосно? Для меня — нет.
Маша Трауб, "Частный корреспондент"